Избранное
Шрифт:
— Не годится! Выдохлось.
Уча его поддержал, и стаканы так и остались стоять на столе едва начатыми.
В это время из маслиновой рощи на дорогу вышла целая процессия. Впереди двое мужчин; позади, подвывая и всхлипывая, женщины. Сколотить гроб еще не успели, и покойника несли завернутым в одеяло, по четверо с каждой стороны. Несущие не могли пожаловаться на то, что им тяжело: Никола и при жизни был кости да кожа, а тут три дня провисел под иссушающим солнцем на суку. За несущими труп, припадая на правую, скрюченную ногу, ковылял невзрачный человек со злым лицом; это был брат покойника, приведенный соседями на похороны самоубийцы. За ним следовали женщины, шелестя
Сидящие за столиками поднялись со своих мест, отдавая последнюю почесть уходящему на вечный покой, а Миле еще и перекрестился и поцеловал вытащенный из-за ворота рубашки нательный крест, после чего кинулся зажигать фонари перед входом.
— То-то мучение будет могилу копать, — заметил Уча. — Земля сухая, и в ограде его поп ни за что не даст похоронить.
Похороны состоялись ранним утром следующего дня; всем не терпелось поскорее избавиться от несчастного Николы, даже и мертвого. Капитан и Уча в тот же вечер вступили в переговоры с попом и пришли к половинчатому примирительному соглашению. Поскольку Никола при жизни никогда ничем против церкви не погрешил и в отличие от прочих прихожан и в войну не возгордился, его отпоют во храме божьем, но, как самоубийцу, хоронить будут за оградой. На той неосвященной части кладбища, где погребены отвернувшиеся при жизни от церкви и избравшие своим святым знамением красную пятиконечную звезду вместо креста. От этого поп ни за что не хотел отступиться, отождествляя тем самым неверных отщепенцев с безумными и самоубийцами, что яснее ясного вытекало из его слов, хотя он и не осмеливался сказать об этом прямо.
Вместе со всеми приезжий, одевшись потемнее, спозаранку, пока не наступила жара, вышел на дорогу и сел в тени маслины на развилке, от которой тропа забирала вверх, к монастырю и кладбищу. Снизу и из окрестных сел сходились понемногу, собираясь в тени оград и деревьев, дальние родственники покойного, знакомые и приятели. Все больше пожилой народ, внушительно носатый и седовласый, сухой и пропеченный солнцем, как сама родившая их земля. Чуть в стороне группа женщин черными своими платьями покрывала белый камень. Говор женской и мужской половины толпы смешивался в равномерный шум, подобный гудению муравьиных полчищ, таскавших со стерни зерно и мякину в свой дом под каменной межой.
Наконец от домов отделилась процессия; извиваясь змеей, медленно поднималась она каменистым склоном. Раздутое утолщение ее головы составляла четверка мужчин, несших неструганый, наспех сбитый утром из магазинных ящиков некрашеный гроб, хранивший на себе названия товаров, ранее в них содержавшихся. Процедура затягивалась. Солнце стояло над головой. Жидкая тень от маслин и корявых смоковниц не спасала от зноя, и, празднуя наступление своей поры, звенела неумолчная песня цикад. Носильщики сменялись по двое, и всякий раз, выстроившись должным порядком, всей четверкой, вынув из карманов платки, утирали потные лица и шеи. За гробом первым шел кривой хромоногий Николин брат, плотно стиснув губы, с застывшей вздернутой бровью, за ним, в обнимку, три женщины. Потом все остальные, к которым присоединялись дожидавшиеся на развилке люди.
Тропа круто взбегала на взгорье, и вереница людей с трудом поспевала за ней. Худой и тщедушный Никола был нетяжел, зато тропа горбата и узка. Слышно было, как бился о доски, съезжая в своем ящике, труп, за гробом расплывшимся тестом то растягиваясь, то подбираясь, текла по жаре похоронная процессия. Внезапно потемневшее море и стая парусников, вышедших из Новиграда, говорили о том, что уже поднялся бриз, но в горы еще не доходило дуновение ветра, и кладбищенские кипарисы, казалось, намертво застыли, упираясь верхушками в небо.
Наконец добрались. Вознесенный выше голов, гроб поплыл над приступками входа, люди, отстав от него, рассыпались на открытой площадке перед церковью.
Из распахнутых церковных дверей слышался голос попа, подпевание его зобастого помощника и гомон собравшихся. Те, кто не хотел или не смел пройти в церковь, остались ждать в тени, устраиваясь на старых надгробных плитах и на выступе церковной ограды.
— Садись. Настоишься еще! — позвал Уча, усаживаясь подле приезжего. — Теперь надолго. Поп нарочно будет тянуть, пользоваться случаем. Ему хорошо, прохладно в церкви, а нас тут пусть солнце печет.
Разбредясь по монастырскому двору, люди располагались, как на отдых или на пикник. Кое-кто на разостланном носовом платке, а иные прямо на церковной паперти. Дожидаясь окончания таинства, совершавшегося в церкви, приятели, родные и знакомые спешили собраться в кружок, поболтать и обменяться сельскими новостями. Уча, наклонившись к самому уху приезжего, торопливо нашептывал:
— Все, они Пецирепы, уроды, особенно по мужской линии. Кроме этого, у них еще брат есть, в Бачке живет. Его даже не стали извещать, все равно ему на похороны не попасть. Он тоже хромой, только на другую ногу. И сестра одна у них с придурью; та, которую в обнимку вели. А вторая замуж выдана в семейство Кулевановичей из верхнего села — вон они в соломенных шляпах у ограды, — и этой тоже мужское потомство не задалось. Все косоглазые или сухоногие. Николин отец женился поздно, а десять детей сделал двум своим женам. Он служил на кораблях в Стамбуле и Венеции — ну и вывез оттуда срамную болезнь.
Но вот и поп наскучил сам себе своей службой и, возвещая окончание ее, возопил еще несколько раз и внезапно умолк. Родня покойного хлынула к гробу, прочие сопровождающие тоже выбирались из тени, и вереница людей снова поползла наверх, петляя среди могил и оград, покрытых мхом и лишайниками. Через сводчатые калитки, монастырским двором, вымощенным стертыми плитами, мимо источника, под который каждый походя подставлял руку и смачивал натруженную шею, траурный кортеж вышел наконец на освященный прикладбищенский пустырь с уже приготовленной в правой его стороне ямой для Николы. У края ямы, на груде выкопанной красной земли стоял гроб с его телом, последний раз жарясь на солнце, а рядом с лопатой в руках, подобно палачу с занесенным над жертвой топором, уже дожидался зобастый пономарь.
Гроб спустили в яму. Глухая тишина. Невесомый и полупустой ящик без стука лег на дно. Над открытой могилой не было ни поповского пения, ни надгробного слова, говорящего о том, что погребение завершено и яму можно засыпать землей. Все в замешательстве ждали первого кома, но никто не решался его бросить. Вперед протолкался кривой Николин брат, взобрался на холм выкопанной земли и вытянулся на здоровой ноге, став на целую голову выше теснившейся у могилы толпы. Казалось, он собрался говорить.
— Прощай, Никола, брат! — вздернув вверх бровь, всхлипнул кривой. Капитан из-за его спины столкнул ногой в могилу груду земли. Затараторили комья по крышке полупустого ящика. Лопатами, руками все навалились дружно засыпать могилу. Загрохотала земля, запричитали в голос женщины:
— О, наш Никола! Никола!
Все было кончено.
— Кто это там у калитки? В полосатом платье, — спросил приезжий Учу.
Прислонившись к каменному столбу кладбищенской калитки, стояла та самая женщина, которую он видел день назад на пляже. В другом платье, но в той же шляпе.