Избранное
Шрифт:
Отец. Он не даст.
Мать. Понятное дело, кому охота стараться ради других? Известное дело. Уж этому-то ты меня научил. Ох, я знаю, что ты сейчас скажешь: «Я всему научился сам, испытал все на собственной шкуре». Вздор все это, вот что я тебе скажу, чистейшей воды вздор. Можно подумать, что тебе тяжело приходилось все эти двадцать лет, недаром же я обхаживаю тебя, ровно старого кота, только что еду не разжевываю и в рот не кладу. Да я на цыпочках вокруг тебя ходила, слово сказать боялась. Вспомни, вспомни, когда ты работал над своим концертом.
Отец. Да!
Пауза.
Мать (вздыхает).
Отец. Почем я знаю?
Мать. Она была без очков на Птичьем рынке и налетала на всех подряд.
Отец. Она, верно, только дома надевает очки.
Мать (снова кричит наверх). Томас!
Томас. Да?
Отец. Может, она очень даже симпатичная особа.
Мать. Ох, Паттини, ты опять норовишь улизнуть. Только бы взвалить все на мои плечи. Да и правду сказать: разве в этом доме было когда-нибудь по-другому? Даже эту сомнительную авантюру, которую мы затеяли, чтобы хоть как-то выпутаться, ты норовишь спихнуть на меня.
Отец. А чья это идея? Моя разве?
Мать. Оказывается, ты был против? Оказывается, ты возмущался: «Я не допущу этого в своем доме»? Сопишь, как облезлый кот на своей кушетке. Тут хоть умри, а Паттини, видите ли, больше не играет.
Отец. Ну, если ты думаешь, что так будет лучше для него…
Мать. Хм. Откуда нам вообще знать, что лучше для мальчика. Он и видел-то ее всего один раз — на Птичьем рынке. Он так смутился тогда, так оробел. Протянул ей руку и спросил: «Ты кузина Хилда?» А она не сводила с него подслеповатых глаз и улыбалась во весь рот, скалила свои ужасные зубы.
Отец. А может, она ему понравилась?
Мать (.внимательно смотрит ему в лицо). Ей тридцать восемь лет, Паттини.
Отец. Зато он еще ребенок. Что он понимает в женщинах? Может, она ему и понравилась.
Мать. Ха. (Пауза. Она кивком указывает на комнату Андреа.) Только бы эта не встревала.
Отец. А зачем ей встревать?
Мать. Ох, Паттини, Паттини, совсем ты отупел под старость. Не видишь, что творится вокруг тебя? Да ты просто слепой крот, Паттини. У тебя что, нос забит и уши заложило? Будто не замечаешь, что зреет под нашей крышей. Ну прямо чурбан бесчувственный. Выпей-ка лучше кофе. (Наполняет его чашку.) Ну и хорошо, что она не желает выходить. Вылитый папочка. Чуть что не так, прячутся, как нашкодившие кошки, что тот, что другая. Одна готова целый день проваляться в постели, только бы не встретиться со своей кузиной, другой из дому не вылезает, потому что, видите ли, парочка разошедшихся юнцов освистала его в «Ампире».
Отец. Это были не юнцы. Говорю тебе, освистал весь зал. Все покатывались со смеху и улюлюкали. Ничего ужаснее я в своей жизни не испытывал. А кто уговорил меня согласиться на эту бездарную работу? Кто радовался, видя, как меня унижают? Кому пришло в голову вывалять меня в грязи — заставить бренчать в кинотеатре в перерывах между сеансами? И вот, пожалуйста: выкрики в зале, женский хохот. Я до сих пор слышу по ночам, как хохочет одна из них. Похоже на поросячий визг, прямо ввинчивался в мозги, представь себе свинью, умирающую со смеху. На следующий день я не пошел туда, а все эти сопляки, эти бездельники принялись ухмыляться и шептаться за моей спиной: «А вот и Паттини. Прежде он преподавал в консерватории, а вчера его освистали в ’’Ампире».
Мать. Мадам Монж рассказывала мне, что ты прыгал по сцене, словно кенгуру. Не как заяц, а именно как кенгуру.
Отец. А что я мог сделать, что я мог сделать?
Мать (поднимается, глядя в окно). Дождь начинается. Темнеет.
Отец. Ты бы позвонила ей, пусть зайдет в другой раз, на следующей неделе, что ли.
Мать. Паттини, известно ли тебе, какой процент дохода имеет твоя сестра Мириам? Двадцать тысяч. А какую пенсию она получает за мужа? Тысяч десять! И знаешь, когда она умрет? На следующей неделе.
Отец. Ты пять лет это твердишь.
Мать. Раньше мне было все равно: ты по закону получил бы свою долю, и дело с концом. А сейчас нет. Нужно все решить, пока она жива, иначе Хилда останется единственной наследницей, и как нам быть потом? Знаешь, какая часть наследства уйдет святошам, если мы не вмешаемся? Нотариус говорит, две трети. (Кричит.) Томас!
Томас. Иду!
Мать. Мадам Монж рассказывает, что приступ позавчера длился двадцать минут. Она вся посинела и уже не дышала.
Отец. Высокое давление. Со мной такое тоже бывает. Это у нас от матери.
Мать. Знаем, знаем, Паттини. Господи, какая темень на улице!
Отец. Может, она не пойдет в дождь?
Свет в гостиной медленно гаснет и загорается в комнате Андреа. Томас спускается по лестнице и входит в комнату Андреа. Он юн и застенчив. Андреа лежит на постели и курит.
Томас. А ты не хочешь встать?
Андреа. Нет.
Томас. Все еще злишься?
Андреа. Я не злюсь, просто не хочу вставать.
Томас. Как я выгляжу?
Андреа (усмехается). Сногсшибательно!
Томас. Ты думаешь, кузина Хилда такая страшная, такая уродина, что на нее даже смотреть противно?
Андреа. Никакая она не уродина, но видеть я ее не хочу.
Томас. Зато я хочу. Интересно! Мама говорит, что она принесет кучу подарков.
Андреа. Очень может быть. Денег у нее куры не клюют. Ей ничего не стоит прихватить с собой какую-нибудь безделушку, чтобы поддеть тебя на крючок.
Томас. Думаешь, она подарит мне радиоприемник?
Андреа. Нет, на такое она не решится.
Томас. А мама говорит, подарит.
Андреа. Чепуха! (Внезапно вскакивает. Она склонна к истерическим выпадам, как и ее мать.) Никогда здесь не будет приемника, подаренного этой дрянью, я вышвырну его в окно, Томас!
Томас. Но ты же сама мечтала о нем еще неделю назад.
Андреа. Только не от нее.
Томас. Ну так я куплю его тебе, Андреа, послезавтра, вот только менеер Албан возьмет меня на службу. Такой квадратный, как мы видели у Схюттерса, или нет, еще больше, чтобы с трудом прошел в нашу дверь, и непременно восемнадцатиламповый.