Избранное
Шрифт:
Натали Эмполи — Филиппу Летурно.
Капри, июль 195… г.
Ну что ж, мой прелестный брат, поступи, как Цезарь: veni, vidi, vici [22] . Не удовлетворяйся лицезрением.
Если итальянец тебе мешает, устрани его. Придумай что-нибудь. Пораскинь мозгами. Говорят, любовь прибавляет мужчинам ума. Я что-то этого не замечала.
А вокруг меня тоже кипят страсти. Некая англичанка замыслила похитить меня у Бернарды. Проистекающие отсюда битвы не доставляют мне ни малейшего удовольствия. Оставляю соперниц на прибрежной скале, а сама занимаюсь подводной охотой, что мне, разумеется, строго запрещено докторами. Англичанку и Бернарду, несмотря на шестидесятиградусную
22
Пришел, увидел, победил (лат.).
Я же, запасшись баллоном с кислородом, плыву до входа в подводный грот, до огромного черного отверстия, вижу в сумраке неподвижных дорад, они еле-еле трепещут, как легкое при просвечивании грудной клетки. Мне хочется, до безумия хочется заплыть в этот черный грот навстречу холодному течению, струящемуся оттуда, но ведь я умру от ужаса, если коснусь одной из этих дряблых, мягкотелых рыб.
Вчера из грота медленно выплыл большой скат. Он приближался ко мне, тихо пошевеливая своими плавниками, похожими на крылья гигантской летучей мыши, а его хвост с шипом на конце загнулся вверх и торчал, как гарпун. Я обратилась в бегство и, дыша из последних сил несчастными своими легкими, судорожно била по воде ластами (своими конечностями в резиновой оболочке) в надежде устрашить вампира. Когда же я повернула обратно, чтобы выстрелить в него из арбалета, о котором я с перепугу позабыла, чудовище уже исчезло. Наконец-то, хоть раз в жизни я испытала, что такое страх! Как видишь, я тоже жажду примитивных чувств. Завтра опять поплыву к черному жерлу грота. Ни о чем другом больше думать не могу.
Завидую Пьеретте Амабль, пробудившей в тебе мужественность.
Целую тебя от всего любящего сердца, как говорили наши предки.
Натали.
Филипп Летурно — Натали Эмполи.
Клюзо, июль 195… г.
Итальянец, которого любит Пьеретта Амабль и который сам ее любит, заскучал! Вот мое последнее открытие.
По твоему совету я решил удалить Красавчика, но для этого сначала надо сблизиться с ним. Я придумал самый простой ход: раз он шофер, я остановлю его, подняв руку.
Я узнал его маршрут, расписание его поездок и недавно утром, сделав вид, что я со страстью предаюсь ловле форелей, устроился с удочкой на мосту через горную речку, по которому он проезжает. Когда на дороге показался его грузовичок, я вскочил, принялся махать руками — он остановился, и я попросил его подвезти меня в Клюзо. Без долгих разговоров он согласился, хотя сразу узнал меня.
В тот день мы беседовали только о форели. Он немало бродил по свету и знает все потоки и речки от Абруццо до африканских Атласских гор и Шварцвальда, где он что-то делал во время войны. За разговорами о жареной форели с тертым сыром мы незаметно доехали до сыроваренного завода, куда он сдает молоко, и директор оказал мне прием, подобающий внуку «великого Летурно». Пришлось осматривать «холодные подвалы», а потом я повел Красавчика выпить стаканчик; он не мог мне в этом отказать, так же как и я не мог предложить ему платы за проезд — такой в этих краях установился обычай. И Красавчик, надо сказать, нисколько не ломался, он славный малый, смеется и благодушно шутит, как и подобает счастливому любовнику. Словом, я снискал его благосклонность, он мне даже рассказал, что, по его мнению, во всей округе нет лучшего лова форелей, как в истоках одной речушки около деревни, которая носит поэтическое название Гранж-о-Ван и является конечным пунктом его маршрута. Следующий день я пропустил, чтоб не вызвать подозрений чрезмерной поспешностью, а через день на заре снова оказался на пути его следования с дедушкиной складной удочкой под мышкой. Ни разу в жизни мне еще не удавалось поймать ни одной рыбешки, и это обстоятельство тревожило меня: я боялся, что, видя, какой я неудачливый рыбак, Красавчик не примет меня всерьез. А ведь я задумал завоевать его симпатию и, воспользовавшись ею как окольной тропкой, приблизиться к Пьеретте. Она привыкнет ко мне и будет смотреть на меня не как на своего хозяина, а как
Красавчик собирает молоко в десятке деревень и поселков, разбросанных по берегам трех речек, притоков Желины, и, когда я ехал с ним из долины в долину, из одного ущелья в другое, передо мной в разных ракурсах открывался вид на Клюзо и корпуса его знаменитой прядильно-ткацкой фабрики.
Я сказал, чтоб завязать разговор:
«Эти зубчатые крыши портят весь пейзаж».
«Ну, чего там! — возразил он. — Много ли их тут, да и корпуса невелики».
Я было подумал, что он просто хочет уязвить меня — ведь я как-никак считаюсь одним из хозяев этой убогой фабрики. Но такие подковырки не в его характере. Он пояснил:
«Я долго работал на верфях „Ансальдо“ в Генуе…»
«Ансальдо»?
Он был явно удивлен, что я ничего не слыхал о верфях «Ансальдо». По его уверениям, это одни из самых крупных судостроительных верфей в мире; там строят океанские пароходы и крейсеры. И вот Красавчик рисует мне картину строительства этих кораблей, пустив бешеным аллюром свой грузовичок по невероятным зигзагам дороги, извивающейся по крутому горному склону. Оказывается, на всем свете только одни эти верфи достойны называться судостроительными. И работа там так захватывает, что, когда рабочие объявляют стачку, они, даже бастуя, не в силах расстаться со своим рабочим местом — это и называется «итальянской забастовкой».
В первой деревне, где мы сделали остановку, бидоны с молоком уже были составлены на помосте с навесом и одной задней стенкой, похожем на перрон железнодорожной станции. Там поджидали сборщика человек двенадцать, главным образом женщины. Он величественно описал кривую и остановился у помоста. Лица крестьян, по обыкновению замкнутые и хмурые, как у всех здешних жителей, вдруг просветлели. А Красавчик принялся вынимать из кабинки пакеты и мешки с покупками, сделанными по поручению своих клиентов, и раздавал их с таким видом, как будто оделял крестьян подарками:
«Держи, Жоржетта. Вот тебе гемоглобин для твоей коровы… Морис, получай тавот, смазывай свою сенокосилку… Дюшозалю я привез семена свеклы: купил у Фавра, а то у Гарнье семена никуда не годятся…»
В ответ раздавалось: «Спасибо, господин Бомаск… Спасибо, Красавчик».
Потом он вылез из кабины, чтобы принимать бидоны. Подошел какой-то паренек попросить совета — у его трактора отказал мотор. Красавчик поглядел на свои хромированные часы. «Ладно, — сказал он, — сейчас посмотрим, у меня еще есть минутка в запасе». Он подошел к трактору, что-то отвинтил в моторе, подул в какую-то трубку, потрогал провода, и через минуту мотор заработал и загудел не хуже твоей «альфа-ромео».
А за деревней грузовик поджидала молодая девушка: она шепотом дала Красавчику какое-то поручение. Думаю, что он служит также вестником в сердечных делах. К женщинам у него свой подход: смотрит на них посмеиваясь, и они сразу начинают строить глазки. Наверно, стоит ему слово сказать, и любая будет его ждать в поле, зарывшись в стогу сена.
Да, у него есть свой «подход» (очень верное слово) к крестьянам, к моторам, к женщинам. Это мне кажется таким же таинственным и таким же недоступным, как сказочная ловкость искусного рабочего, о которой нам прожужжал все уши дедушка еще до того, как мать отставила его от дел. А я вот ничего не умею делать и никогда не умел, я безрукий, безголосый и вообще никудышный. Соперник у меня гораздо более опасный, чем я предполагал.
Красавчик все умеет, решительно все, но ему скучно в Клюзо. Вот единственная моя надежда.
Я впрямь, когда мы распростились с девушкой, от которой Красавчик принял заветное поручение, я сказал ему:
«Вы умеете взяться за дело…»
Он подумал, что я говорю о моторе, который ему удалось исправить.
«Пустяки, мелкая работа, — сказал он с презрением. — На „Ансальдо“ я был клепальщиком».
Пропускаю длинное песнопение о ни с чем не сравнимых радостях, которые дает клепальщику его работа, если она совершается на верфях «Ансальдо». За сим последовало долгое молчание. Грузовичок с трудом поднимался к перевалу. Красавчик указал на мотор.