Избранное
Шрифт:
– Начинается атака!
– заорал Ашот, ударив кулаком по земле.
Гул надвигался исподволь, будто из глубины земли. Снова надрывно заголосили батареи, бросая теперь снаряды в глубину немецких укреплений.
– Идет пехота!
– Ашот приложил ладонь к уху.
– Точно, пошла, матушка!
Я не слышал криков атакующих, но как-то ощущал движение на линию немцев и то, как пехота вклинивается в оборону, - после такого артиллерийско-бомбового удара там, у немцев, не должно быть ни одной живой, огневой точки.
Что- то случилось. Может, я оглох? Нет, хорошо слышу, как наши пушки молотят второй эшелон врага. Но почему так близко рвутся снаряды? За монастырской стеной черные фонтаны земли.
– Беда! Яман-беда!
– закричал Касим.
Немецкие пулеметы и пушки усиливали удар, вся линия нашей обороны в огне и дыму. Метрах в ста снова рявкнули наши гаубичные батареи; в воздухе стало темно от самолетов; штурмовики летели на запад низко-низко, задевая, казалось, верхушки деревьев; визг реактивных снарядов дошел до критической точки и уже слухом не воспринимался. Да что за чертовщина!
Полная глухота. Лишь зрением улавливаю все происходящее и догадываюсь, что наш фронт начал еще один артналет.
Устав от всего, не уловил момента не ложного, как в первом случае, а настоящего переноса огня в глубину линии вражеской обороны, не понял, когда пехота пошла на штурм.
* * *
Танки входили в прорыв, лязгом и воем заглушив все другие звуки. За танками пошел конный корпус, потом покатила мотопехота, а за нею еще танки, танки. Переправа дугой прогибалась от тяжести мощных машин, ни на минуту не оставаясь свободной.
Появились первые раненые, наперебой и возбужденно рассказывали о ложной атаке. Солдат, вышедший из боя после ранения, охоч на слово. Черноглазый сержант, с рукой, наспех уложенной в лубок, с подсохшей кровью на гимнастерке и брюках, возбужденно рассказывает:
– Ну и смехота, елки-палки!… Обдурили фрицев, как ягнят. Как заорем «ур-ра», а сами ни с места!
Санитар, сопровождающий, перебивает:
– Да не так, кореш. Как наши, значит, огонь в глубину перенесли, тут и показали чучела.
– Ты был, да? Ты соображаешь, тюха-матюха! Не показали, а двинули вперед по ложным проходам. Ну и умора, как зашпарили они по чучелам - ошметки летели!
– Во-во, тут-то их снова и накрыли наши.
– И амбец! В окопе одного гада только и нашел, так он в упор, подлюка, - и тр-рах!
– кивнул на лубок.
Десять тысяч чучел было «поднято в атаку». Их двигали на немцев по заранее подготовленным и замаскированным траншеям. Противник все, что сумел сберечь от первого артналета, бросил на передний край. Тут-то наша артиллерия и штурмовая авиация смешали все живое
Слежу за переправой - уже скоро вечер, а потоку войск не видно конца. Идут полки резерва Главного Командования, машины с боеприпасами…
Наши батальоны замерли и ждали сигнала на марш на тот берег. Они хорошо скрыли себя, даже комендант переправы не подозревал, что под носом у него сосредоточился целый стрелковый полк, который, напружинившись, ждет момента, чтобы броситься на тот берег. На рассвете я подошел к нему, немолодому подполковнику, оглохшему и охрипшему. Он не понимал, чего я добиваюсь. А когда понял, попятился:
– Ты в своем уме?
– Мой полк должен быть к утру на позициях.
– У меня график, понимаешь? Сам командующий фронтом подписал, а ты лезешь… Ну что за народ!
– Показал мне спину.
Я отошел в сторонку, но не спускал глаз с дороги, по которой сползали к переправе машины, повозки. Около часа шли дивизионы гаубичного полка. И вдруг - никого, тихо! Я просигналил, и через минуту-другую батальон Шалагинова мчался на переправу рота за ротой.
– Астахов, давай!
Бежали солдаты, смыкаясь затылок в затылок, по деревянному, настилу тарахтели повозки.
Комендант застукал нас тогда, когда на том берегу были все три батальона, а на помост вступила полковая батарея.
– Кто позволил?
– заорал он оглушительно и, надвигаясь на меня, стал вытаскивать пистолет.
В запале я схватил его за руку, выбил пистолет, который упал в воду.
– Ты?! Ко мне!
– крикнул он.
Прибежали автоматчики, подхватили меня под руки, поволокли по мосту. Привели в полутемную просторную землянку.
– Товарищ уполномоченный командующего фронтом, разрешите доложить!
– обратился комендант к худощавому полковнику.
– В чем дело?
– Подполковник самовольно занял переправу!
– О пистолете он умолчал.
– Как смели? Под суд отдам!
– накинулся на меня уполномоченный.
– За что? Я воспользовался паузой и перебросил полк на тот берег.
– Откуда пауза?
– Он повернулся к коменданту.
– Девяносто шестая танковая бригада запаздывает по неизвестным причинам, товарищ полковник…
– Тогда в чем дело, комендант?
– Мы оба виноваты, товарищ полковник, - говорю я.
– Идите - и чтобы через десять минут ни одного вашего солдата на переправе, ни одной повозки!
Вышел вместе с комендантом.
– Ты уж извини, виноват, - сказал я ему.
– Где это ты научился драться?
– Да ладно тебе, сказано - виноват.
– Не завидую твоим подчиненным…
С того берега набегал горький и влажный ветерок. Под копытами Нарзана сухо гремел настил…
Мы двигались за наступавшими частями. Деревья вокруг почернели от гари, на них ни листьев, ни плодов.