Избранное
Шрифт:
— Нашла удобный момент остроумие свое обнаружить, дура!
— Алка говорит, надо деда из больницы забрать, жалко. Он плачет, когда Алка приходит, домой просится. Говорит, дома он скорее выздоровеет.
У меня сжалось сердце.
— Заберем, — сказала я. — Вот в Москву вернусь, и заберем его ко мне. Предложений у меня пока никаких нет, в отпуск не поеду, буду на озвучание мотаться и за дедом ухаживать. Все же отвлечение от скорбей земных. Еще три съемочных дня — и конец этой каторге. Ладно, доча, спим.
— Спим…
Игорь Сергеевич запил всерьез, и Рая увезла его в Москву. Оставшиеся эпизоды доснимал совместно с «нашим Ваней» второй оператор. Хорошо, что эти эпизоды были не очень важными для картины, проходными… Хорошо, что Игорь
В больницу за отцом я приехала на час позже Аллы: она отпросилась с работы сразу после обеда, а у меня уже началось озвучание, и я еле-еле успела к двум часам. Выписывать начинали с часу дня, одежду Алла привезла еще утром, так что, когда мы вошли в палату, отец сидел на койке, одетый в новый черный костюм в черные ботинки, в белой в полоску сорочке без галстука с расстегнутой верхней пуговицей — сухонький нервничающий старичок со старательно причесанным белым пухом на желтоватом черепе. Таким он мне показался в первое мгновение, а потом я его узнала. Он взглянул на меня из-под мятых век — чуть презрительные и страдающие глаза доброго и слабого человека, привыкшего всю жизнь выглядеть волевым и строгим. Привычно-криво улыбнулся краем тонкого рта, сказал сестричке, сидевшей рядом на табурете:
— Ну вот, наконец-то Стася пришла. — И ко мне: — Я заждался, деточка, где вы там таскаетесь до таких пор?
Сказал чуть самодовольно и вроде бы недовольно, чуть рисуясь перед молоденькой сестричкой, с которой успел за те немногие дни, когда отпустила его болезнь, уже подружиться, все разузнать про нее и рассказать про нас. И не к Алле обратился, — ее словно бы и не оказалось здесь перед его глазами, хотя кто же в его тяжкое время пропадал в больнице, поил, кормил и менял ему подстилки? Но Алла сейчас была не важна ему, он рассказывал сестричкам про меня, гордился, что они меня знают, и ему было приятно, что сестричка, увидев меня, поднялась с табурета, улыбаясь и здороваясь.
— Здравствуйте, — заулыбалась в ответ и я, входя в привычную мне гастрольную роль «звезды, встречающейся со зрителем»: демократична, однако помнит, что она «звезда». — Ну как, папа? Домой едем, слава богу!
— Да, деточка, осточертело мне в этой богадельне! — заторопился отец словами. — Если бы не Танечка, да еще тут есть девочка славная, Наташа, я вообще с ума бы сошел!..
Я переглянулась с Аллой и подумала, что, слава богу, отец ожил и снова в своем репертуаре.
Мы решили с Аллой, что те три дня, которые оставались до отъезда Алексея, отец поживет у себя, мы будем у него дежурить по очереди, а потом я возьму его к себе. Такси ждало у выхода из корпуса, мы держали отца под руки, а он сразу осел, еле перебирал дрожащими ногами ступени и очень волновался, говорил что-то торопливое сестричке, нам с Аллой, шоферу такси — молодому парню с испуганным лицом, помогавшему нам усадить старика в машину.
— Сашенька ко мне так и не удосужилась зайти, — сказал отец обиженным сухим голосом, когда мы ехали мимо Триумфальной арки.
— Была… — я вздохнула. — Значит, ты не помнишь, не так давно была. Люська к тебе тоже в этот день заходила. Не помнишь?
— Была, — подтвердила Алла. — Принесла апельсиновый сок, а в него коньяку добавила. Я ей сдуру сказала, что ты все вина просишь, а врач не велит. Ну вот она и пожалела тебя, а ты им после тут гастроли выдал: с постели рвался вставать, поилкой в сестру запустил.
— Не помню… — сказал отец, и нервно-оживленное лицо его вдруг потухло, будто он снова услышал в себе близкое небытие, откуда недавно вернулся.
Квартира, где жил отец, была на третьем этаже — старый дом без лифта, мы с Аллой попытались понести его по лестнице, но он начал подниматься сам, подтягиваясь за перила обеими руками.
— Сдохну, тогда уж несите ногами вперед! — громко говорил он, косясь по сторонам.
На
Сейчас старухи молчали и смотрели, как отец, нервничая и торопясь, подтягивается за железные завитки подперильников. В глазах их был приговор. Эта догоравшая свеча была из их ряда, но они не боялись за себя: здесь, на людях; крылья черного ангела, осенявшие очередного «нежильца», вызывали у них не страх, а томительное любопытство.
Я вздохнула облегченно, когда за нами закрылась дверь отцовой комнаты и он опустился на разобранную Аллой постель. Дорога сквозь строй ровесниц съела у него еще что-то из той оживленно-нервной надежды на жизнь, которую уходом и тонизирующими уколами накопили в нем в больнице. Алла сняла с отца ботинки и брюки, я помогла снять пиджак и рубаху, он охотно лег, протянул руку, нашаривая что-то, — Алла подала ему утку, он занес ее под одеяло и сосредоточился, отрешившись от нас. Он был уже не с нами, я понимала это, хотя и не признавалась себе, не проговорила мысленно вывод: ханжеская боязнь жестокости такого вывода останавливала меня, приказывала традиционно надеяться, пока человек жив.
Алла приняла утку и пошла вылить, а я все стояла, точно не прожила в этой комнатушке двадцать с лишним лет: обоняние мое не могло смириться с запахом распада плоти, запахом нежилья. Отец закрыл глаза, желая, видимо, чтобы мы ушли и дали ему отдохнуть.
— Ну что? — сказала я сестренке. — Пойду в магазин схожу, что-нибудь поесть ему надо. Пока он спит. Потом часов до восьми побуду, а там ты забеги. Идет?
Я пошла в магазин, потом к Зине: в четыре она обычно возвращалась с работы.
— Ну что? — спросила Зина, открыв мне дверь. — Привезли домой?
Я кивнула. Она провела меня в комнату, собрала на стол. Мы пили чай молча, я думала грустное, Зина тоже была невесела.
В общем, и для Зины отец был родным человеком — слава богу, лет с восьми пытался как-то ее «воспитывать» на свой лад, внушая понятия о том, что такое хорошо, а что плохо, соперничал, ссорился с мачехой, видевшей в рыжей «оторве» возможную преемницу. Зинин отец погиб на фронте, мать умерла в сорок девятом году, с Левкиными родителями у строптивой Зинаиды отношения не очень сложились — получилось так, что, выйдя замуж, родив Анечку, Зина стала бывать у нас чаще, чем раньше.
Свекровь с внучкой сидеть не желала, опасаясь избаловать невестку, поэтому, когда я брала Зинаиду на курсовые спектакли во ВГИК или на интересный фильм, Анечку мы оставляли с отцом. Тот маленьких любил, а внучатами мы его тогда еще не наградили. Анечка, когда мы являлись за ней после спектакля, обычно на желала уходить, начинала орать благим матом, выдираясь из одеяла и пальтишек, отец тоже расстраивался едва не до слез: пытаясь успокоить девчонку, тряс перед ее глазами связкой ключей, стучал ложечкой по дну миски. Зина кричала, раздражаясь, — в общем, шум стоял невероятный, а поскольку происходило это среди ночи, то соседи, поднятые с постелей, грозились Зину с дочкой в квартиру больше не пускать. Но Зину напугать было трудно, забегала она к старику часто. Это отец поддержал в Зинаиде спасительно-демобилизационную мысль о том, что актрисой надо быть либо великой, либо вовсе уж не быть ею. Хотя знал, конечно, старик английскую поговорку: вкус пудинга можно узнать, лишь попробовав его…