Избранное
Шрифт:
Так я его увидела и влюбилась. Алексей рассказывал мне, что впервые увидел меня на том же втором курсе в зачетном спектакле: я играла Кармен — инсценировку по Мериме. В том курсовом спектакле я танцевала мало, потому что жаждала не хореографии, но драматургии. Однако пластически эта роль была решена мною именно в ритме знаменитого испанского танца, — тогда я ничего не понимала в необходимости ритмического построения рисунка роли, просто слышала внутри, что эта испанка должна двигаться именно так: чуть прыгающей нервной походкой, с медленными поворотами, долгими паузами и неожиданной стремительной реакцией. Меня ходила смотреть вся театральная Москва, Алешка смотрел спектакль каждый раз, как его повторяли, и тоже влюбился.
Я подумала,
Что он станет делать, вернувшись из экспедиции? Женится?.. Дай-то бог. Я его жалела, но представить, что мы снова сойдемся, мне было уже невозможно: чужой это стал человек. Между прочим, отец с Алексеем никогда не любили друг друга, сейчас я вспомнила об этом словно бы в оправдание себе.
Перед моими бессонными глазами прошли обрывки историй, которые когда-то рассказывал отец, желая не столько развлечь нас с сестренкой, сколько выговориться, окружить себя словами и событиями прошлой жизни, когда он не был еще стариком на пенсии, был мужчиной, и от него зависели в какой-то мере повороты чужой судьбы. Рассказывая, отец загорался, наполнялся внутренним движением и волей к свершению, которые, увы, уже некуда было приложить.
Чаще всего отец вспоминал времена, когда он был в составе сибирского ревтрибунала, участвовал в подавлении кулацких восстаний и разгроме банд. Вспоминал зверства синеглазовцев, массовые убийства коммунистов, то, как Синеглазов сам, связав веревкой несколько человек, стащил их конем в реку. Вспоминал, как трибунальская тройка судила участников ишимского восстания. В ходе следствия выяснилось, что главарю восстания удалось уйти от возмездия. Он переночевал в доме секретаря комсомольской ячейки, сбрил бороду, переоделся в одежду его отца и скрылся. Правда, парня в это время не было дома, одежду и кров бандиту предоставила напуганная мать, а сын вместе с другими комсомольцами расклеивал по городу листовки, обещавшие помилование тем, кто явится с повинной. Однако председатель и некоторые другие члены трибунала поставили фамилию этого парня в числе других в смертный приговор. Тогда отец сказал, что приговор не подпишет, запишет особое мнение, поскольку парень не виновен. Настоял. И приговор на двадцати пяти страницах пришлось срочно перепечатывать из-за одной коротенькой фамилии… В двадцать втором году парню было лет восемнадцать, значит, сейчас немногим больше семидесяти, — может, жив до сих пор, дети есть, внуки… Погибни отец тогда от белогвардейской пули, наверное, он пришел бы его проводить и обронил бы, может, слезу, пожалев своего спасителя. Время притупило в нем чувство благодарности, и он забыл, что жизнь его зависела от настойчивости, от слова тридцатипятилетнего красивого трибунальца в кожаной куртке нараспашку…
Зинаида на поминках заплакала: «Стюра, это я ему смерти накликала! Пожалела тебя: мол, будет лежать парализованный, ему все равно жизнь не в радость. Хоть бы, мол, бог его прибрал… А он ко мне всегда хорошо относился, добрый был!..»
Добрый?.. Ни я, ни сестренка не думали уже о том, каков отец — добрый, не добрый. Он был бездеятельным ворчливым стариком, которого жалко, но которого вроде бы и нет. Видно, все-таки человек жив, пока живо дело, которому он служит, нельзя существовать как личность, опираясь только на прошлое, каково бы оно ни было, надо служить своему Делу до последнего.
Утром меня разбудил звонок, я сняла трубку и дважды переспросила, не поняв, чего от меня хотят, голос в трубке вдруг
— Это Анастасия Викторовна?.. Стася, это Юрий Бекетов, не помнишь?.. На заводе?
Я вдруг вспомнила начисто забытого замухрышечку Юрку, который работал у нас в цеху электриком и был, кажется, влюблен в меня. После он поступил в техникум на вечернее отделение, потом я ушла во ВГИК и думать про него забыла.
Голос был весел и напорист, и мне вдруг захотелось, наплевав на программу, поехать (всего час на поезде) к нашим специалистам-электрикам, устанавливающим оборудование на металлургическом комбинате.
— Стася, — кричал в трубку Бекетов, — я так обрадовался, когда тебя по телевизору увидел! Мы все обрадовались, ты не представляешь как! Приезжай непременно, мы тебя так встретим!
Они окружили меня на платформе возбужденные, веселые — и мне сразу передалось их радостное настроение. Я пыталась разглядеть их по отдельности, узнать, который же Юраша, но они все разом хотели взять меня под руку, говорили одновременно, смеялись, и я, подхваченная этим мужским веселым сборищем, тоже говорила возбужденно, кокетливо, поправляла волосы на затылке раскрытой ладонью, откидывая назад голову, — «королевский жест», репетируемый мною уже для Бланш. Старалась идти легко, невесомо, наступая с носка на пятку. Потом меня взял за плечи плотный и совершенно лысый мужчина с веселым круглым лицом, спросил:
— Не узнала? Тридцать почти что лет прошло. А ты стала еще красивей. С завода ребят не видишь?
— Зинаиду. Помнишь?
— С тобой она ходила.
— Я с ней.
— Она с тобой… Я ведь влюблен в тебя был. Поехали, значит, сначала к нам, с дороги отдохнешь, потом мы тебе покажем, чем занимаемся, ведь ты нашенская, заводская, оценишь… Столько сложной электроники, сколько мы здесь установили, нет даже у нас ни на одном заводе. А потом соберемся, посидим, все очень хотят с тобой встретиться, любят тебя.
— Давайте сразу на завод, я не устала.
Они таскали меня по цехам, показывая ряды ящиков, похожих на автоматы для газировки, — этими ящиками были довольно плотно заставлены тринадцать ярусов подземных помещений. Хором объясняли мне, что происходит в этих ящиках, почему так прекрасно, что их много и все они набиты разноцветными проволочками и коробочками. Я шла, смотрела, ничего абсолютно не понимала, но радовалась их радости и чуть хвастливому довольству тем, что они сделали, вспоминала, что перед войной у нас еще «давали мануфактуру» по десять метров в одни руки, на заводах наших полно было иностранных консультантов, а сейчас Юрка Бекетов, который бегал по цеху, грохая деревянными бахилами, и один раз попался, продав «рисованные» спецталоны, показывает мне всякие сложные штуки, которые он наставил тут, за границей, а будущий начальник этого зала, специалист-электрик, уважительно называет Юрку «золотая голова». Я была рада тому, что они все разговаривают со мной с веселым уважением, немного даже робко, — значит, правда «любят», и, выходит, не все то, что позади, напрасно?.. Мне надо было опереться на что-то, чтобы обрести былую уверенность в своих силах.
С наслаждением слушала их русскую речь, по которой успела соскучиться за две недели, купалась в музыке родного языка, жаждала еще слов, упругих, точных, имеющих над моей душой неодолимую власть… Что ж, я и правда смолоду служила Слову, счастливо понимая, что Слово объединяет и разъединяет, пронзает сердца и высушивает души. Память о Слове, дарящем надежду и иллюзию счастья, созвала легкомысленных пташек к гробу моего отца. Память об истовом служении искреннему Слову привела толпы людей к гробу Сергея. Сергей тоже не умел ничего другого, за свою жизнь не создал чего-то, что можно было бы взять в руки, съесть или надеть на себя. Созданное им было вполне неосязаемо, но, оказывается, еще не окончательно атрофировались у людей те не открытые наукой органы, которыми воспринимают прекрасное, до которых можно дотронуться Словом и разбудить Высокое?..