Избранное
Шрифт:
Священник отстраняет ее рукой и приближает губы к моему уху, почти целует меня: - Им незачем нас слышать.
Мне удается усмехнуться: - Тогда имейте смелость послать их обеих ко всем чертям.
Он встает с колен под негодующие возгласы женщин и берет их за руки, а Падилья подходит ко мне, хотя они не хотят его подпускать.
– Нет, лиценциат, мы не можем вам позволить.
– Многолетний обычай, сеньора.
– Вы берете на себя ответственность?…
– Дон Артемио… Я принес утреннюю запись.
Я приподнимаюсь. Стараюсь улыбнуться. Все как обычно. Славный малый этот Падилья.
– Переключатель рядом с бюро.
– Спасибо.
Да, конечно, это мой голос, вчерашний голос -
« – Как тебе нравится, Понс?
– Не очень, но справиться пока можно.
– Так вот, обрушь на них весь номер, без церемоний. Поддай им жару, крой почем зря.
– Твоя воля, Артемио.
– Ничего, для публики это не новость.
– Да, уж год за годом мозги вправляем…
– Я хочу просмотреть все основные статьи и первую полосу… Зайди вечером ко мне домой.
– В общем-то, все в том же духе, Артемио. Разоблачение красного заговора. Иностранное проникновение, подрывающее устои Мексиканской революции…
– Славной Мексиканской революции!
– …лидеры -прислужники иностранных агентов. Тамброни дал отличный материал, а Бланко разразился на целую колонку, сравнил их вожака с антихристом. Карикатуры - убийственные!… А ты как себя чувствуешь?
– Не очень хорошо. Схватывает. Ничего, пройдет. Быть бы нам помоложе, а?
– Да, не говори…
– Скажи мистеру Коркери, пусть придет».
Раздается мой кашель, потом скрип двери - открылась и захлопнулась. В животе спокойно, не бурлит, хотя и пучит… Я тужусь… напрасно… Вижу их. Вошли. Открылась и захлопнулась дверь красного дерева, шаги глохнут в толстом ковре. Закрыли окна.
– Откройте…
– Нет, нет. Простудишься, и будет хуже…
– Откройте…
«- Are you worried, Mr. Cruz? [20]
– Изрядно. Садитесь, я вам все объясню. Хотите выпить? Придвиньте к себе столик. Мне что-то нездоровится».
Я слышу шорох колесиков, позвякивание бутылок.
– You look О. К. [21] ».
Слышу, как падает лед в бокал, как шипит содовая, вырываясь из сифона.
«- Видите ли, я хочу объяснить вам, что поставлено на карту; сами-то вы не додумались. Сообщите в Центральное управление, что, если это так называемое движение за профсоюзную чистку одержит верх, нам придется закрыть лавочку…
– Лавочку?
– Ну, как у нас в Мексике говорят, штаны снять да на все…».
– Выключите!
– крикнула Тереса, подскочив к магнитофону.- Что за ужасные выражения?…
Я успел предостерегающе шевельнуть рукой, сдвинуть брови. И пропустил несколько слов из записи.
«- …о том, что намерены предпринять лидеры профсоюза железнодорожников?»
Кто- то нервно высморкался. Где это?
«- …объясните компаниям: им не следует наивно думать, будто речь идет о демократическом движении, когда выкидывают -вы понимаете?
– выкидывают разложившихся вожаков. Вовсе нет.
– I'm all ears, Mr. Cruz [22] ».
А, это, должно быть, чихает гринго. Ха-ха.
– Нет, нет. Ты простудишься, и будет хуже.
– Откройте!
Я, да и не один только я, другие тоже пытаются уловить в ветерке запах иной земли, полуденный аромат иных мест. Вдыхаю, вдыхаю то, что далеко от меня, далеко от холодной испарины, далеко от горячих миазмов. Я заставил их открыть окно, я могу дышать тем, чем хочу, развлекаться, отделяя один запах от другого: вот осенние леса, вот сухие листья, а вот спелые сливы; да, да, вот гнилые тропики, острая пыль соляных копей; ананасы, рассеченные ударом мачете; табак, подсыхающий в тени; дым локомотива, волны моря; сосны под снегом; металл и гуано - сколько запахов приносит это вечное движение…
Нет, нет, они уморят меня. Садятся, снова встают, ходят и опять садятся вместе, как одна большая тень, будто не могут думать и действовать отдельно. Опять сели, спиной к окну, чтобы преградить доступ воздуху, задушить меня, заставить закрыть глаза и вспоминать о том, чего я не могу видеть, трогать, нюхать. Проклятая пара - когда они перестанут подсовывать мне священника, торопить со смертью, с исповедью? Вон стоит на коленях, чистоплюй. Сейчас покажу ему спину. Но боль под ребром мешает. О-ох. Пройдет. Отпустит. Хочу спать. Опять острая боль. Вот… О-хо-хо… И женщины. Нет, не эти. Женщины. Любящие. Что? Да. Нет. Не знаю. Забыл лицо. Я забыл ее лицо. Нет. Нельзя его забывать. Где оно? Ох, оно было так прекрасно, ее лицо,- разве можно его забыть. Оно было моим, как можно его забыть. Я любил тебя, как же забыть. Ты была моей, как же тебя забыть. Какой ты была, ну, какой же ты была? Я могу думать о тебе, успокоиться тобой. Какая же ты? Как призвать тебя? Что? Почему? Опять укол? А? Почему? Нет, нет, о другом, скорей думать о другом; больно, о-ох, больно… О другом… Это успокоит… Это…
Ты закроешь глаза, но будешь сознавать, что веки твои - не плотные крышки, что сквозь них пробивается свет к зрачку, солнечный свет, который войдет в открытое окно и доберется до твоих закрытых глаз. Опущенные веки не дадут тебе видеть очертания, блеск, цвет предметов, но не лишат тебя зрения, не заслонят навсегда сверкания медной монеты, которая каждый вечер плавится на горизонте. Ты закроешь глаза и поверишь, что увидишь нечто большее: то, что захочет видеть твой мозг; больше того, что сможет показать тебе целый мир. Закроешь глаза, и реальный мир не сможет соперничать с твоим воображением. Опустишь веки, и неподвижный, неизменный свет, подобный солнечному, создаст под веками другой мир в движении, свет в движении, свет, который может утомлять, пугать, смущать, веселить, печалить. Закрыв глаза, ты будешь знать, что сила света, проникающего сквозь эту малую и рыхлую плошку - веко, сможет вызвать у тебя ощущения, не зависящие ни от твоей воли, ни от состояния. И все же, закрыв глаза, ты сможешь на время вообразить себя слепым. Но ты не сможешь наглухо заткнуть, даже на время, свои уши и вообразить себя глухим, не сможешь не ощущать чего-то - хотя бы воздух своими пальцами,- вообразить себя лишенным осязания, остановить слюну, наполняющую рот, избавиться от ее противного вкуса; задержать тяжелое дыхание, дающее жизнь твоим легким и твоей крови; погрузиться в полусмерть. Ты не перестанешь видеть, слышать, ощущать прикосновение, вкус, запах; будешь вскрикивать, когда в твое тело вопьется игла шприца, вводящего наркотик; закричишь, прежде чем почувствуешь боль. Предчувствие боли дойдет до твоего мозга раньше, чем кожа ощутит боль; дойдет, чтобы предупредить тебя о боли, чтобы ты был готов, чтобы с большей остротой воспринял боль, потому что, когда осознаешь, всегда расслабляешься, всегда превращаешься в жертву, когда понимаешь, что только мы сами можем осознать существование сил, не подчиняющихся нам, не считающихся с нами.
Но вот наконец твои ощущения окажутся сильнее воображаемой боли.
И ты почувствуешь себя раздвоенным - человеком, который воспринимает, и человеком, который действует; человеком чувствующим и человеком действующим, человеком, состоящим из органов, которые передают ощущение миллионам нервных клеток, раздражение к твоей центральной нервной системе, к передней части головного мозга, а он в течение семидесяти одного года будет собирать, накапливать и отдавать краски мира, прикосновения плоти, вкус жизни, запахи земли, шумы ветра - отдавать разуму, всем твоим нервам, мускулам и железам, которые будут направлять твое тело в том мире, где тебе предназначено жить.