Избранное
Шрифт:
– Эх, мой лейтенант. Не будь на свете таких храбрецов, что сталось бы со всеми нами.
Вскочив, он повернулся спиной к живому и к мертвому и снова ринулся на равнину. Там лучше. Хотя ничего не видно и не слышно. Хотя весь мир кажется разметанными вокруг тенями. Хотя все звуки войны и мира - свист сенсонтлей, ветер, далекое мычание волов - сливаются в один глухой барабанный бой, забивающий остальные шумы и наводящий тоску. Он споткнулся о чей-то труп. И, не сознавая зачем, грохнулся перед ним на колени, а минутой позже сквозь монотонную барабанную дробь звуков пробился голос:
– Лейтенант… Лейтенант Крус!
На плечо лейтенанта легла рука. Он поднял глаза.
–
Он оперся о плечо офицера, пробормотав:
– В казарму. Да, пошли.
Нить потеряна. Нить, позволявшая, не блуждая, идти по лабиринту войны. Не блуждая. Не дезертируя. Руки едва держали поводья. Но лошадь, привязанная к седлу майора Гавилана, сама медленно шла через горы, которые отделяли поле боя от долины, где ждала она. Нить исчезла. А внизу, впереди, лежала деревня Рио-Ондо, такая же, какой он оставил ее этим утром: розовые, красноватые, белые глинобитные домики с дырявыми крышами и частоколом кактусов. Ему казалось, что рядом с зелеными губами оврага уже можно различить дом, окно, где его ждет Рехина.
Гавилан ехал впереди. Солнце заходило, и гора накрывала тенью сникшие фигуры двух военных. Лошадь майора замедлила шаг, лошадь лейтенанта поравнялась с нею. Гавилан предложил ему сигарету. Табак разгорелся, и лошади снова затрусили по дороге. Но при вспышке огонька он заметил на лице майора сострадание и опустил голову. Что ж, по заслугам. Они знают часть правды: он бежал с поля боя - и сорвут с него офицерские нашивки. Но они не знают другого, не знают, что он хотел спастись, чтобы вернуться к Рехине, и не поймут, если он станет объяснять. Они не знают также, что он бросил раненого солдата, хотя мог спасти ему жизнь. Любовь Рехины смоет его вину перед брошенным солдатом. Так должно быть. Он опустил голову и впервые в жизни почувствовал стыд. Стыд. Но нет, в ясных, честных глазах майора Гавилана не было укора. Майор погладил свободной рукой свою рыжую бородку, посветленную солнцем и пылью:
– Мы обязаны вам жизнью, лейтенант. Вы и ваши люди…, задержали их наступление. Генерал встретит вас как героя… Артемио… Я могу звать вас просто Артемио?
И устало улыбнулся. Положив руку на плечо лейтенанта и вопросительно глядя на него, майор прибавил с коротким смешком:
– Столько времени воюем вместе, а до сих пор не перешли на «ты».
Опускалась призрачно-стеклянная ночь, и только над горами - отступившими вдаль, сгрудившимися во тьме - краснел отблеск заката. Неподалеку от казарм догорали костры, издали их не заметить.
– Сволочи!
– хрипло выругался майор.- Нагрянули вдруг в деревню, будь они прокляты. В казармы-то, понятно, не смогли пробиться. Зато отыгрались на деревенских: творили что хотели. Они и раньше обещали мстить деревням, которые нам помогают. Взяли десять заложников и сообщили, что повесят их, если мы не сдадимся. Генерал ответил им огнем мортир.
Улицы были заполнены солдатами и крестьянами. Уныло бродили бездомные собаки, а дети, бездомные, как собаки, плакали у порогов. Там и сям еще тлели пожарища, посреди улицы сидели женщины на матрацах и уцелевших пожитках.
– Лейтенант Артемио Крус,- тихо говорил Гавилан, нагибаясь к солдатам.
– Лейтенант Крус,- бежал шепоток от солдат к женщинам.
Толпа раздавалась и пропускала двух лошадей: караковую, нервно фыркавшую среди напиравших людей, и понуро шедшую за ней вороную. Люди из конного отряда, которым командовал лейтенант, тянули к нему руки, похлопывали по ноге в знак приветствия, показывая на лоб, обвязанный окровавленной тряпкой, негромко поздравляли с победой.
Они проехали деревню - впереди чернел овраг. Вечерний ветерок покачивал деревья. Он поднял глаза: вот и белый домик. Посмотрел на окна - закрыты. Красные языки свечей мерцали в дверях некоторых домишек. У порогов темнели группки людей, сидевших на корточках, съежившихся.
– Не смейте вынимать их из петли!
– кричал лейтенант Апарисио, поднимая свою лошадь на дыбы и хлыстом отстраняя умоляюще протянутые к нему руки.
– Запомните их всех! И знайте, с кем мы воюем! Враг заставляет крестьян убивать своих братьев. Смотрите на них. Враги вырезали все племя яки, потому что оно не хотело отдать свои земли. Они расстреляли крестьян в Рио-Бланко и Кананеа, потому что там не хотели дохнуть с голоду. Они перебьют всех, если мы сами не перебьем им хребет. Смотрите!
Палец юного лейтенанта Апарисио уперся в скопище деревьев у оврага: шеи от петель, наспех сделанных из шершавой хенекеновой веревки, еще сочились кровью, но глаза уже вылезли из орбит, языки посинели, а обмякшие тела тихо покачивал ветерок, дувший с гор,- они были мертвы. На уровне глаз - растерянных или гневных, горестных или непонимающих, полных спокойной печали - болтались грязные уарачи, босые ступни ребенка, черные туфельки женщины. Он слез с лошади. Подошел ближе. Обхватил накрахмаленную юбку Рехины и застонал хрипло и надрывно: зарыдал впервые, как стал мужчиной.
Апарисио и Гавилан отвели его в ее комнату. Заставили лечь, промыли рану, заменили грязную тряпку повязкой. Когда они ушли, он обнял подушку и уткнулся в нее лицом. Заснуть - вот и все. Хотелось уверить себя, что сон опять сблизит, соединит с Рехиной. Понял - это невозможно; теперь на этой кровати под желтой москитной сеткой с еще большей силой, чем раньше, будет властвовать запах влажных волос, гладкого тела, податливых бедер. Она была сейчас такой близкой, такой родной, как никогда прежде; она жила и принадлежала только ему. Воспоминания терзали сердце, голова горела. Во время недолгих месяцев их любви он никогда не смотрел в ее прекрасные глаза с таким волнением, никогда не сравнивал, как сейчас, с их сверкающими близнецами: с черными алмазами, с глубинами озаренного солнцем моря, с дном каменистого ущелья, с темными вишнями на дереве из жаркой плоти. Он никогда не говорил ей так. Все было некогда. Не хватало времени, чтобы так говорить о любви. Никогда не оставалось времени для последнего слова. А может, если закрыть глаза, она вернется и оживет под жгучей лаской трепетных пальцев. Может быть, надо только представить ее себе, чтобы она всегда была рядом. Кто знает, может быть, воспоминание действительно в силах продлевать жизнь, тесно сплетать ноги, открывать окно в утро, расчесывать волосы - воскрешать запахи, звуки, прикосновения. Он встал. На ощупь нашел в темной Комнате бутылку мескаля [70] . Но почему-то водка не помогла забыться, как бывало,- напротив, воспоминания стали еще живее и острее.
Спирт жег ему нутро, а он вернулся бы к утесу на морском берегу. Вернулся бы. Но куда? На тот вымышленный берег, который никогда не существовал? К вымыслу этой чудесной девочки? К сказке про встречу у моря, придуманной ею, чтобы он чувствовал себя чистым, честным, заслуживающим любви? В отчаянии швырнул об пол стакан с мескалем. Вот для •чего нужна водка - чтобы топить ложь. Но та ложь была прекрасна.
«- Где мы познакомились?
– А ты не помнишь?
– Скажи сама.
– Помнишь берег лагуны? Я ходила туда каждый вечер.