Избранное
Шрифт:
Дон Гамалиэль предчувствовал близкий конец и сам подготовил себе, продумав каждую мелочь, богатые похороны. Зять не смог отказать старику в тысяче звонких песо. Хронический бронхит душил дона Гамалиэля, в груди словно переливалось и булькало жидкое стекло; легкие едва могли вбирать воздух, который тоненькой холодной струйкой процеживался сквозь хрипоту, мокроту и кровь.
«Да, я нужна ему только для удовлетворения страсти».
Дон Гамалиэль распорядился, чтобы катафалк был инкрустирован серебром, убран покрывалом из черного бархата и запряжен восьмеркой лошадей, украшенных серебряной упряжью и верными плюмажами. Старик велел вывезти себя в кресле на колесиках из зала на балкон и лихорадочно горевшими глазами смотрел, как лошади медленно тащат по улице катафалк.
«Материнское чувство? Родила без радости, без боли». Он попросил молодую женщину почистить четыре больших золотых канделябра и поставить их у тела во время бдения и Панихиды, попросил, чтобы она сама побрила его, потому что волосы у покойника растут еще несколько часов, побрила шею и щеки, а усы и бороду немного подстригла. Надела на него крахмальную сорочку и фрак,- а псу дала яд. «Молчалива и недвижна; из гордости».
Дон Гамалиэль оставил свои владения в наследство дочери, а зятя назначил узуфруктуарием и управляющим. Об этом узнали лишь из завещания. Больной обращался с ней, как с ребенком, выросшим на его глазах; никогда не упоминал ни о смерти сына, ни о том визите, о первом. Грозившая ему смерть, казалось, помогла смириться с неприятными фактами, обрести наконец утраченный покой.
«Вправе ли я отвергать его любовь, если она - настоящая?»
За два дня до смерти старик покинул кресло на колесах и слег в постель. Обложенный подушками, он полулежал, все такой же прямой и осанистый, подняв лицо с орлиным носом и шелковистой бородой. Иногда протягивал руку - тут ли дочь? Пес скулил под кроватью. Наконец резко очерченные губы свело судорогой ужаса, и рука больше не протянулась. Застыла на груди. Она сидела рядом, уставившись на эту руку. Впервые ей явилась смерть. Мать умерла, когда она была совсем маленькой. Гонсало умер где-то далеко.
«Вот вечный покой. Так близко. Вот рука, совсем неподвижная».
Немногие семейства сопровождали величавый катафалк в храм святого Франциска и затем на кладбище. Наверное, боялись встречи с ее супругом. Дом в Пуэбле он приказал сдать внаем.
«Одна, совсем одна. Ребенок не заполнил пустоты. Лоренсо не заполнил мою жизнь. Нет. Интересно, какой была бы моя жизнь с тем, другим,- жизнь, которую сломал этот».
(«- Старый Писарро целый день сидит с ружьем в руках у стен своей асьенды. Только и остались у него одни стены.
– Да, Вентура. Одни стены.
– И несколько парней осталось. Говорят: нам все нипочем, мы будем с ним до самой смерти.
– Хорошо, Вентура. Запомни их лица».)
Однажды вечером она заметила, что исподтишка наблюдает за ним, сама того не желая, невольно изменяя обычному равнодушию прежних лет. В мрачные часы сумерек ее глаза искали его взгляда, следили за его глазами, за размеренными движениями мужа, когда он вытягивал ноги на кожаном табурете или склонялся над старым камином и разжигал огонь в холодные деревенские вечера.
«Ах, наверное, у меня был очень жалкий взгляд, полный беспокойства и сострадания к себе, искавший ответного взгляда. Да, потому что я не могла побороть тоску и чувство беззащитности после смерти отца. Я думала, новые чувства овладели мной одной…»
Она не подозревала, что и он также стал смотреть на нее иначе - умиротворенно и доверчиво,- словно давая понять ей, что тяжелые времена прошли.
(«- Теперь, хозяин, все ждут, когда вы их наделите землей дона Писарро.
– Скажи им, пусть потерпят. Сами видят, что Писарро еще не сдался. Скажи, чтобы не выпускали из рук винтовки - на случай, если старик со мной схватится. Как только дело утрясется, наделю их землей.
– Я-то вас не выдам. Я-то знаю, что хорошую землю дона Писарро вы отдаете арендаторам и покупаете участки там, в Пуэбле.
– Мелкие собственники дадут работу и крестьянам, Вентура. Вот, возьми это и не беспокойся…
– Спасибо, дон Артемио. Вы ведь знаете, я…»)
И теперь, уверенный, что фундамент благополучия заложен, он готов был показать ей, что его сила может послужить и счастью. В тот вечер, когда их глаза наконец встретились и они секунду смотрели друг на друга с молчаливым вниманием, она подумала - впервые за долгие месяцы,- хороша ли упряжь его лошади, и дотронулась рукой до его темных волос на затылке.
«… а он улыбался мне, стоя около камина, с такой… с такой теплотой… Имею ли я право отказываться от возможного счастья?…»
(«- Скажи, чтобы вернули мне винтовки, Вентура. Они им больше не нужны. Теперь у каждого свой участок, а все крупные участки принадлежат мне или людям, от меня зависящим. Уже нечего бояться.
– Ясное дело, хозяин. Они со всем согласны и говорят вам спасибо за помощь. Некоторые-то зарятся на большее, но сейчас они опять со всем согласны и говорят: хуже совсем ничего не иметь.
– Отбери человек десять-двенадцать надежных парней и дай им винтовки. Надо успокаивать недовольных - и с той и с другой стороны».)
«А потом душу мою наполнила злоба. Я пришла сама… И мне понравилось! Какой стыд!»
Он хотел вычеркнуть из памяти самое начало и любить, не вспоминая о событиях, заставивших ее выйти за него замуж. Лежа рядом с женой, он молча просил - она это знала,- чтобы Их переплетенные пальцы значили больше, чем просто немедленный отклик.
«Может быть, тот дал бы мне больше, не знаю. Я знаю только любовь своего мужа, вернее, его жадную страсть - словно он умер бы, если бы я ему не ответила…»
Он упрекал себя, думая о том, что обстоятельства против него. Как заставить ее поверить, 'что она полюбилась ему в тот самый момент, когда он впервые увидел ее на улице Пуэблы и еще не знал, кто она?
«И когда мы отстраняемся друг от друга, когда мы засыпаем, когда начинаем наш новый день, я не могу, не могу заставить себя протянуть ему руку, наполнить день ночной любовью».
И тем не менее он должен был молчать: первое объяснении повлекло бы за собой следующие, а все они неизбежно привели бы к одному дню и к одному месту, к одной тюремной камере, к одной октябрьской ночи. Чтобы избежать возвращения к прошлому, надо заставить ее привязаться без слов; он говорил себе: ласки не требуют слов. Но тут же его одолевало сомнение иного рода. Поймет ли эта девочка то, что он хочет сказать ей, заключая ее в объятия? Сумеет ли она оценить истинный смысл нежности? Не слишком ли горячи и заученны ее ответные объятия? А может, она просто подражала ему? Не терялась ли в этом невольном порыве надежда на истинное взаимопонимание?