Избранное
Шрифт:
Я слушаю их, закрыв глаза, и притворяюсь, притворяюсь глухонемым.
– Святой отец ничего из него не выжал? Каталина, наверное, снова покачала головой. Я чувствую,
как она опускается на колени у моего изголовья и медленно говорит прерывающимся голосом:- Как ты себя чувствуешь?… Тебе не хочется немного поговорить с нами?… Артемио… Это очень серьезно… Артемио… Мы не знаем, оставил ли ты завещание. Мы хотели бы знать, где…
Боль проходит. Ни та, ни эта не видят холодного пота у меня на лбу, не замечают моей напряженности и неподвижности. Я слышу голоса, но лишь сейчас начинаю снова различать силуэты. Туман рассеивается, я уже различаю их фигуры, лица, жесты и хочу, чтобы боль снова вернулась. Говорю себе, говорю - в полном рассудке,- что не люблю их, никогда не любил.
– …хотели бы знать, где…
А если бы пришлось вам, стервы, заискивать перед лавочником, бояться домохозяина, прибегать к помощи адвоката-жулика или врача-вымогателя; если бы пришлось вам, стервы, толкаться в паршивых лавчонках, выстаивать в очереди за разбавленным молоком, выплачивать налоги за жалкое наследство, обивать пороги власть имущих, просить взаймы и, стоя в очередях, мечтать о лучших временах, завидовать жене и дочке Артемио Круса, ездящим в своем автомобиле, живущим в доме на Ломас де Чапультепек, щеголяющим в манто из норки, в бриллиантовом колье, путешествующим за границу. Представьте себе, как бы вы маялись, не будь я таким непреклонным и решительным; представьте свою жизнь, будь я добродетельным и покорным. Только на дне, откуда я вышел, или наверху, где я очутился,- только там, говорю я, существует человеческое достоинство. Посередине его нет, нет в завистливости, в серых буднях, в хвостах за молоком. Все или ничего. Знаете правила моей игры? Понимаете их? Все или ничего, все на черное или все на красное, все - с потрохами! Играть напропалую, идти напролом, без страха, что тебя расстреляют те, наверху, или те, внизу. Это и значит быть человеком, каким я был,- не таким, какого вы предпочли бы, жалкую посредственность, болтуна, склочника, завсегдатая кабаков и борделей, смазливого красавца с открытки. Нет, я не таков. Мне не надо орать на вас, не надо напиваться, чтобы стукнуть кулаком по столу; мне не надо бить вас, чтобы сделать по-своему; не надо унижаться, чтобы вымолить вашу любовь. Я дал вам богатство, не требуя взамен ни любви, ни понимания. И потому, что я ничего никогда от вас не требовал, вы не смогли уйти от меня, прилипли к моей роскоши, проклиная меня, как, наверное, не проклинали бы за ничтожное жалованье в конверте, и волей-неволей уважая меня, как не уважали бы посредственного человека. Эх вы, старые ханжи, старые гусыни, идиотки, у которых есть все и которые ни черта не смыслят в настоящей жизни. Хоть бы умели пользоваться тем, что я вам дал, хоть бы научились жить, носить драгоценности. А я изведал все - слышите?- имел все, что можно и чего нельзя купить. Рехину - слышите?- я любил Рехину. Ее звали Рехина, и она любила меня, любила не за деньги, пошла за мной и отдала мне свою жизнь там, внизу, слышите? А ты, Каталина, я слыхал, как ты говорила сыну:
«- Отец твой, отец твой, Лоренсо… Ты думаешь… Думаешь, это можно простить?… Нет, не знаю, не могу… Ради всех святых. Всех праведных мучеников…»
– Domine, non sum dignus…
Ты из глубин своей боли станешь вдыхать въедливый запах ладана и будешь знать, лежа с закрытыми глазами, что окна закрыты, что уже не глотнуть свежего ночного воздуха. Над тобой только вонь ладана да лицо священника, в последний раз отпускающего тебе грехи. Тебе тошно, но ты смиришься, чтобы не доставить им удовольствия своим бессильным бунтом в смертный час. Пусть себе суетятся, а ты никому ничего не должен, ты захочешь вспоминать о жизни, в которой ты никому ничего не будешь должен. Правда, она тебе в этом помешает, женщина, вернее, воспоминание о ней. Ты назовешь ее Рехиной. Ты назовешь ее Лаурой. Ты назовешь ее Каталиной. Ты назовешь ее Лилией. Это воспоминание заслонит все остальные, ибо заставит почувствовать признательность к ней. Но эту признательность ты все-таки обратишь - корчась от жестокой боли - в сострадание к себе самому, в несуществующую потерю, ибо она даст тебе много, чтобы взять у тебя тоже много, она, эта женщина, которую ты любил под ее четырьмя разными именами. Кто же перед кем в долгу?
Ты не станешь терзать себя попусту, так как дашь тайный обет: не считать себя ничьим должником. Потому ты постараешься предать забвению и Тересу с Херардо и оправдаешься тем, что их совсем не знаешь - девочка всегда была возле матери, вдали от отца, жившего только сыном. Ты станешь оправдывать себя тем, что Тереса вышла замуж за парня, которого ты и не заприметил,- невзрачного, серого человечка, не стоящего ни времени, ни воспоминаний. А Себастьян? Ты не хочешь вспоминать и об учителе Себастьяне, представлять себе его огромные руки, дравшие тебя за уши, лупившие линейкой. Ты не захочешь вспоминать, как горели от боли твои пальцы, выпачканные мелом, как долго тянулись часы у классной доски, когда ты учился писать, считать, рисовать домики и кружочки,- потому что это твой неоплатный долг.
Ты закричишь, захочешь вскочить, чтобы ходьбой заглушить боль, но чьи-то руки удержат тебя.
Ты будешь вдыхать ладан и аромат недоступного сада.
Ты станешь тогда думать о том, что выбирать невозможно, что выбирать нельзя, что той ночью ты тоже не выбирал, а подчинялся ходу событий и не в ответе за то, что последовал в ту ночь морали, которую не ты создал. Ты не мог отвечать за то, что пойдешь по пути, который не ты проложил. Ты будешь мечтать - стараясь забыть о своем теле, кричащем под клинком, вонзенным в желудок,- мечтать о своем собственном пути, которого тебе никогда не отыскать, потому что мир не даст тебе такой возможности, мир предложит тебе лишь свои незыблемые скрижали, свои противоречивые законы, о которых тебе не придется ни мечтать, ни думать, которые тебя переживут…
– Запах ладана станет со временем стойким, всепроникающим. Отец Паэс будет жить в твоем доме -Каталина спрячет его в погребе. И ты ни в чем не будешь виноват, ни в чем. Ты не станешь вспоминать, о чем вы говорили - он и ты - той ночью. Уже не припомнишь, кто - он или ты - это скажет: как зовется чудовище, которое по своей воле рядится в одежду женщины, по своей воле себя кастрирует, по своей воле пьянит себя несуществующей кровью господа бога?… Но которое - кто это скажет?- не может не любить, клянусь, потому что любовь божья велика и живет в каждом его создании, оправдывая людей: по милости божьей и с его благословения имеем мы тело, чтобы дарить ему минуты любви, которых жизнь стремится нас лишить. Не надо чувствовать стыд, не надо ничего чувствовать, и тогда ты забудешь свои страдания. Не может существовать грех, ибо все слова и свершения нашей краткой, поспешной любви- только сегодняшней и никогда завтрашней - это всего лишь утешение, которого мы ищем, признание неизбежного зла жизни, которое потом да искупится нашим покаянием. Но разве возможно настоящее покаяние, если не признаешь подлинности зла, заключенного в нас? Как можно признаваться в грехе и замаливать его, стоя на коленях, пока не свершишь этого греха? Забудь свою жизнь, дай мне погасить свет, забудь обо всем, и тогда мы вместе будем вымаливать себе прощение и возносить к небу молитву - которая заставит вычеркнуть из памяти минуты нашей любви,- чтобы освятить это тело, которое было создано богом и восхваляет бога каждым своим желанием, свершенным и несвершенным; восхваляет бога, предаваясь тайным наслаждениям, восхваляет бога, отдавая семя твоему лону. Ведь жить - это значит изменить твоему богу; каждый поступок, каждый наш шаг, утвержающий нас как живых людей, требует нарушения заповедей твоего бога.
Той же ночью ты поведешь в борделе разговор с майором Гавиланом и со всеми своими старыми друзьями. Трудно будет припомнить все сказанное той ночью, припомнить - говорили это они или говорил это ты, жестким голосом, не человека, но власти и эгоизма: мы желаем родине процветания, если оно совпадает с нашим собственным благополучием; мы умны и можем пойти далеко. Давайте сделаем нечто необходимое и вполне возможное: свершим сразу все акты насилия и жестокости, которые могли бы принести нам пользу, чтобы не повторять их. Давайте определим размер подачек, которые следует кинуть народу, ибо революционный переворот можно произвести очень быстро, но назавтра от нас потребуют еще, еще и еще, и, если мы все сделаем и все дадим, нам больше нечего будет предложить, разве только собственные жизни. Но зачем умирать, не вкусив плодов своего героизма? Надо оставить кое-что про запас. Мы люди, а не мученики. Нам все будет дозволено, если мы поддержим тех, кто у власти. Падет эта власть, и нас смешают с дерьмом. Надо трезво оценивать положение: мы молоды, но окружены ореолом героев победоносной революции. За что еще бороться? За то, чтобы подохнуть с голоду? Когда это необходимо, власть неделима, насилие справедливо.
А потом? Потом мы умрем, депутат Крус, и пусть наши потомки устраивают свои дела как хотят.
Domine, non sum dignus. Domine, non sum dignus. Да, человек может со своей скорбью обращаться к богу, человек может прощать грехи, ибо сам их совершает; священник имеет право быть таким человеком, ибо его ничтожество позволяет ему искупать грехи собственного тела, прежде чем отпускать их другим.
Ты отвергнешь всякое обвинение. Ты не станешь отвечать за мораль, которую не создавал, которую нашел уже готовой;
ты хотел бы
хотел
хотел
хотел
ох, чтобы казались счастливыми дни, проведенные с учителем Себастьяном, о котором ты больше не захочешь вспоминать, дни, когда ты сидел у него на коленях, постигал самые простые вещи, которые надо знать, чтобы быть свободным человеком, а не рабом заповедей, написанных без твоего участия. Ох, ты хотел бы, чтобы казались счастливыми те дни, когда он обучал тебя разным ремеслам, учил честно зарабатывать кусок хлеба; те дни около горна и наковальни, когда приходил усталый учитель Себастьян и давал уроки одному тебе, чтобы ты мог взять верх над жизнью и создать иные, собственные правила. Ты- мятежный, ты - свободный, ты - новый человек. Нет, ты не захочешь теперь вспоминать об этом. Он направил тебя, и ты пошел в революцию: я не могу избавиться от этого воспоминания, но тебя оно больше не будет тревожить.
Ты не будешь в ответе за существование двух навязанных нам жизнью различных моральных принципов;
ты - невиновен,
ты - захочешь быть невиновным,
ты не выбирал, нет, не выбирал ту ночь.
( 23 ноября 1927 года )
Он уставился своими зелеными глазами в окно. Другой человек спросил, не хочет ли он что-нибудь сказать. Он молчал, не отрывая зеленых глаз от окна. Тогда другой, державший себя очень спокойно, рывком выхватил из-за пояса револьвер и бросил на стол. Он услышал, как зазвенели стаканы и бутылки, и протянул руку. Но тот улыбнулся и схватил оружие. Он даже не успел определить, какое ощущение вызвал у него этот резкий жест, удар о стол и звон голубых стаканов и белых бутылок. Тот улыбнулся - свет фар мчавшегося по переулку автомобиля, вслед которому несся свист и отборная ругань, скользнул по лысой голове,- улыбнулся, повернул барабан револьвера, показал, что там только две пули, взвел курок и приставил дуло к своему виску. Он отвел глаза, но в этой каморке не на чем было задержать взор: голые синие стены, гладкий туфовый пол, столы, два стула и они, два человека. Другой ждал, пока зеленые глаза, скользнув по комнате, не вернутся опять к руке с револьвером у виска. Лысый толстяк улыбался, но взмок от пота. Он - тоже. Слышно было, как тикают часы в правом кармане его жилета. Сердце стучало, кажется, еще громче, однако выстрел, уже гремевший в его ушах, все еще не разорвал тишины. Толстяк ждал. Он это видел. Наконец толстый палец рванул спусковой крючок… Короткий сухой звук тут же канул в тишину. За окном ночь - все такая же безлунная. Толстяк, еще не отведя револьвер от своего виска, снова улыбнулся, захохотал во все горло: рыхлое тело сотрясалось, как флан [81] , хотя казалось недвижным. Так они стояли несколько секунд. Он тоже не шевелился и будто чуял запах ладана, от которого не мог отделаться все утро, и сквозь этот застилавший глаза призрачный дым с трудом различал черты человека, давившегося утробным смехом. Толстяк продолжал смеяться, опуская револьвер на стол и тихонько подталкивая к нему оружие желтыми короткими пальцами. Он не хотел гадать - счастье или слезы туманили глаза толстяка? У него сосало под ложечкой при воспоминании… нет, еще даже не воспоминании… о тучной фигуре с револьвером у виска. От страха - хотя и подавленного - холодело в животе, сжимало горло: это конец, если бы его застали тут, в каморке, с убитым толстяком - прямой уликой против него. Он уже узнал свой собственный револьвер, обычно хранимый дома в шкафу; только теперь увидел свое оружие, которое толстяк подвигал к нему короткой пятерней, обернутой в носовой платок. Этот платок мог развернуться, если бы… Однако платок мог и не упасть с руки, и тогда самоубийство стало бы очевидным. Но для кого? Шеф полиции найден мертвым в комнате, наедине со своим врагом, депутатом Крусом. Кто же кого заманил сюда?