Избранное
Шрифт:
Толстяк ослабил пояс и залпом опорожнил стакан. Пот темными пятнами проступил под мышками, тек по шее. Обрубки-пальцы настойчиво двигали к нему револьвер. Ну, что он теперь скажет? Ведь шеф полиции ему доказал, и теперь он не должен отступать, не так ли? Он спросил, что именно шеф полиции ему доказал, а тот ответил: то, что игра ведется всерьез, что дело стоит жизни, что хватит валять дурака, вот и все. Если это его не убедило, то он, шеф полиции, не знает, чем еще можно его убедить. Ему доказали, говорил толстяк, что он должен быть с ними. Разве кто-нибудь из его банды готов ценой собственной жизни удержать его на своей стороне? Толстяк закурил сигарету и протянул ему пачку; он взял свою и поднес горящую спичку к кофейному лицу толстяка, но тот, дунув, погасил ее. Он почувствовал, что отступать некуда. Взял револьвер и осторожно положил сигарету - зыбкое равновесие - на край стакана, не замечая, что пепел падает в текилю [82] и опускается на дно. Прижал дуло к виску, но ничего не почувствовал, хотя полагал, что ствол оружия холодный, и подумал, что ему тридцать восемь лет, но это мало кого интересует, и менее всех - толстяка, а еще менее - его самого.
Сегодня утром он одевался перед большим овальным зеркалом в своей спальне. Сладкий запах ладана просочился даже сюда и заставил его поморщиться. Из сада тоже тянуло ароматом - цвели каштаны. Аромат плыл над сухой и чистой весенней землей. Он видел отражение рослого мужчины с сильными руками, с гладким мускулистым животом, где сходили на нет подступавшие к пупу - сверху и снизу - черные волосы. Он провел рукой по скулам, по носу с горбинкой и снова поморщился от запаха ладана. Взял чистую рубашку и не заметил, что револьвера в шкафу уже нет. Одевшись, открыл дверь спальни. «Мне некогда, нет времени. Говорю тебе, нет времени».
В саду было много клумб в виде подков и геральдических лилий, много роз и кустарника. Живая зеленая ограда окаймляла одноэтажный красноватый дом в флорентийском стиле - с изящными колоннами и гипсовым фризом над портиком. В салонах, по которым он шел этим утром, слабый утренний свет играл на затейливых люстрах, мраморных статуях, бархатных портьерах, высоких парчовых креслах, витринах, золоте кушеток. У боковой двери в одном из салонов он задержался, взявшись за бронзовую ручку, но не открыл и не вошел.
«Это мы приобрели у знакомых, уехавших во Францию. Заплатили пустяк, но реставрация обошлась дорого. Я сказала мужу: предоставь все мне, положись на меня, я знаю, как…»
Толстяк легко и быстро соскочил со стула и отвел его руку, сжимавшую револьвер: выстрела никто не услышал - время было позднее и они были совсем одни. Да, наверное, поэтому выстрела никто не услышал - грохот растворился, осел на синих стенах комнаты. Шеф засмеялся и сказал, что довольно играть в игрушки, в опасные игрушки,- ведь все можно решить очень, просто. «Очень просто»,- подумал он. Пора все решать просто. Надо наконец и спокойно пожить.
– Какого черта меня не оставляют в покое? А?
– Это не так трудно, дорогой побратим. Но зависит от тебя.
– Ну, в чем дело?
Он не пешком шел сюда - его привезли. И хотя машина не выезжала из центра города, шофер порядком укачал его, сворачивая то влево, то вправо, превращая прямоугольную испанскую планировку города в лабиринт неощутимо всасывающих улиц. Все было неощутимым, как скользкая кургузая рука толстяка, который, смеясь, выхватил у него револьвер и снова сел, поблескивая глазками, грузный, потный.
– Скоро мы возьмем свое. Понял? Всегда дружи с матерыми волками, будешь с ними заодно - никто тебя не сожрет. Давай выпьем.
Они чокнулись, и толстяк сказал, что мир делится на заправил и мозгляков и что пришло время выбирать. Затем прибавил, что было бы жаль, если бы депутат - то есть он - не сделал бы вовремя правильного выбора. Ведь, по сути дела, все его дружки - смелые, хорошие люди и всем предоставляется возможность выбирать, но вот беда - не все оказываются такими сообразительными, как депутат. Втемяшилось некоторым, что им сам черт не брат, за оружие схватились. А ведь так легко пересесть с одного стула на другой, если не хочешь нажить неприятности и оказаться в дураках. Да сам он едва ли сейчас впервые сменил кожу. Как он прожил последние пятнадцать лет, а? Его завораживал голос, скользкий, по-змеиному шипящий голос, который выдавливался из прокуренной и проспиртованной глотки:- Или не так?
Толстяк пристально глядел на него, а он молчал, машинально поглаживая серебряную пряжку пояса, и вдруг отдернул пальцы: тепло - или холод - металла напоминало о револьвере, а он больше не хотел брать в руки оружие.
– Завтра будут расстреляны попы. Я говорю тебе об этом по дружбе. Я уверен, ты не с этой сволочью…
Загремели отодвигаемые стулья. Шеф подошел к окну и забарабанил пальцами по стеклам. Подав условный сигнал, протянул ему руку.
Он зашагал прочь от дома по зловонному переулку; впотьмах опрокинул урну с мусором - запахло гнилой апельсиновой кожурой и мокрой газетой. Толстяк, оставшись стоять в дверях, дотронулся пальцем до своей белой шляпы, а потом показал рукой, что авенида 16 Сентября - левее.
– Ну, что скажешь?
– Думаю, надо переходить к ним.
– Я против.
– А ты?
– Послушаю, подумаю.
– Нас больше никто не слышит?
– Донья Сатурно - свой человек, у нее не дом, а склеп…
– Вот именно, склеп, а не вертеп…
– С нашим мы вышли в люди, с ним, видно, нас и прихлопнут.
– Нашему- крышка. Этот взял его за горло.
– Что ты предлагаешь?
– Я считаю, каждому надо явиться с повинной.
– Пусть мне раньше отрубят уши. За кого ты нас принимаешь?
– Не понимаю.
– Существует порядочность.
– Не очень нужная в данный момент, а?
– Вот именно. Кому не по душе…
– Нет-нет, я ничего не говорю.
– Так как же - да или нет?
– Я говорю, нам надо выступить вместе, открыто за этого или за того…
– Пора очнуться, мой генерал, петух уже прокукарекал…
– Что же делать?
– Ну… кто что хочет. Каждому виднее.
– Как знать.
– Я-то знаю.
– Ты действительно веришь, что наш каудильо - конченый человек?
– Так мне кажется, так кажется…
– Что?
– Да нет, ничего. Просто кажется…
– А ты как?
– Мне тоже… начинает казаться.
– Но если наступит трудная минута - начисто забыть, о чем мы тут болтали!
– Есть о чем вспоминать!
– Я говорю - о всяких сомнениях.
– Дурацкие сомнения, сеньор.
– А ты помолчала бы. Иди, принеси нам выпить.
– Дурацкие сомнения, сеньор, да.
– Значит, всем вместе не годится?
– Всем - нет. Каждый - своей дорожкой, чтоб не остались рожки да ножки…