Избранное
Шрифт:
Солнце уже стояло прямо перед глазами.
Любовники вышли из воды. Куда делся игривый задор, с каким они ринулись в море,- оба молча брели, обнявшись.
Парень был явно смущен, потому что не заметил, как долго длилась их любовная игра - почти на виду у всего пляжа, хотя и скрытая посеребренной простыней вечернего моря,- девушка тоже не поднимала глаз. Красавица, смуглая и молодая… Молодая. Они снова улеглись совсем близко от него, накрыли головы одним полотенцем. И ленивый тропический вечер тоже стал потихоньку их укрывать. Негр начал собирать шезлонги, выданные на прокат.
Он встал и пошел к отелю. Прежде чем подняться к себе, решил освежиться в бассейне. Вошел в раздевальню рядом с душевой кабиной и, сев на скамейку, стал снимать туфли. Железные шкафы, где хранилась одежда купальщиков, скрывали его от любопытных взоров. Сзади послышалось шлепанье мокрых ног по резиновым коврикам, смеющиеся голоса, шорох полотенец, растирающих тело. Он скинул рубашку. Из соседней кабины доносился запах пота, крепкого табака и одеколона. К потолку Поднимались кольца дыма.
– Что-то не видно сегодня красавицы с этим чудищем.
– Да, не видно.
– А хороша девчонка…
– М-да. Старый хрыч едва ли ей в удовольствие.
– Того и гляди удар хватит.
– Вот-вот. Ну поторапливайся.
Они ушли. Он надел туфли и, натянув рубашку, вышел. Поднялся в номер. Открыл дверь. Удивляться нечему. Смятая после сьесты постель, а Лилии и след простыл. Он стоял посреди комнаты. Конвульсивно дергался вентилятор - как пойманный сопилоте [86] . Снаружи, на террасе,- опять ночь, с цикадами и светлячками. Опять ночь. Он прикрыл окно, вдохнул еще стоявший в комнате запах: духи, крем, пот, мокрое полотенце. Нет, не то. Слегка вдавленная подушка - вот сад, плоды, влажная земля, море. Он медленно подошел к шкафу, откуда она… Взял в руки шелковый бюстгальтер, приложил к щеке. Отросшая за день борода скребла шелк. Надо привести себя в порядок. Надо принять душ, еще раз побриться. Для этой ночи. Он отшвырнул бюстгальтер и, снова в хорошем настроении, направился бодрым шагом к ванной.
Зажег свет. Отвернув кран, пустил горячую воду. Бросил рубашку на крышку унитаза. Открыл аптечку. Вот они, эти вещи, их общие вещи. Тюбики с зубной пастой, мятный крем для бритья, черепаховые гребни, кольдкрем, тюбик с аспирином, таблетки от изжоги, гигиенические тампоны, лавандовая вода, голубые лезвия для бритья, бриолин, румяна, сосудорасширяющие средства, пузырек с желтой жидкостью для полоскания горла, презервативы, раствор магнезии, липкий пластырь, пузырек с йодом, флакон шампуня, щипчики, ножницы для ногтей, губная помада, капли для глаз, эвкалиптовая мазь от насморка, микстура от кашля, дезодоратор.
Он взял бритву. Из нее торчали жесткие рыжеватые волоски, набившиеся под лезвие. Он застыл на минуту с бритвой в руках. Поднес ее к губам и невольно закрыл глаза. Когда открыл их снова, ему ухмыльнулся из зеркала старик с красными глазами, серыми скулами, синюшными губами - совсем не похожий на то издавна знакомое отражение.
Я их вижу. Они вошли. Открылась и захлопнулась дверь красного дерева, шаги глохнут в топком ковре. Они закрыли окна. Шелестя, сдвинулись серые портьеры. Мне хотелось бы попросить их раскрыть, раскрыть окна. Там, снаружи,- весь мир. Там - ветер с высокого плоскогорья, треплющий черные тонкие деревца. Надо дышать… Они вошли.
– Подойди ближе, девочка, чтобы он тебя узнал. Скажи свое имя.
Хорошо пахнет. От нее хорошо пахнет. Да, я еще могу разглядеть пылающие щеки, яркие глаза, юную гибкую фигурку, робко идущую к моей постели.
– Я… Я - Глория…
– Тем утром я ждал его с радостью. Мы переправились через реку на лошадях.
– Видишь, чем это кончается? Видишь? Как мой брат. Он тем же кончил.
– Тебе от этого легче? Ну и хорошо.
– Ego te absolvo…
Звонко и сладко хрустят новые банкноты и боны в руках такого человека, как я. Плавно трогается роскошный лимузин, сделанный по специальному заказу - с устройством для кондиционирования воздуха, с миниатюрным баром, с телефоном, с подушками под спину и скамеечками для ног… Ну, святой отец, каково? Там, наверху, тоже так? Небо - это власть над людьми, над бесчисленными массами людей, чьих лиц не различить, имен не запомнить: тысячи их фамилий в списках на рудниках, на фабриках, в газете. Неизвестные люди, присылающие мне поздравление в день именин; прячущие глаза под козырьком каски, когда я посещаю шахты; почтительно склоняющие голову, когда я объезжаю поместья; рисующие на меня карикатуры в оппозиционных журналах. Не так ли? Да, такое небо существует; да, и оно - мое. И это значит быть богом?
Быть тем, кого боятся и ненавидят? Да, это значит быть истинным богом. Теперь скажите, как мне спасти все это, и я позволю вам проделать все церемонии, буду бить себя в грудь, доползу на коленях до Иерусалима, выпью уксус и надену терновый венец. Скажите мне, как все это спасти, потому что во имя…
– …сына и святого духа, аминь…
Знай бубнит свое, стоя на коленях, этот чистюля. Хочу повернуться к нему спиной. Боль под ребром не дает. О-ох. Пройдет. Отпустит. Хочется спать. Опять подкатывает боль. Опять. О-хо-хо. И женщины. Нет, не эти. Женщины. Любящие. Что? Да. Нет. Не знаю. Забыл лицо. Забыл. Оно было моим, о боже, как можно забыть.
«- Падилья… Падилья… Вызовите ко мне шефа информационного отдела и репортера из отдела светской хроники».
Твой голос, Падилья; гулкий отзвук твоего голоса сквозь шипенье…
«- Сейчас, дон Артемио. Дон Артемио, есть дело, весьма срочное. Индейцы не работают. Требуют, чтобы им уплатили деньги за рубку вашего леса.
– Да? И сколько же?
– Полмиллиона.
– И все? Передайте эхидальному комиссару, чтобы навел там порядок - за то и плачу ему. Этого еще не хватало…
– Там, в приемной, Мена. Что ему сказать?
– Пусть войдет».
Эх, Падилья, не могу я открыть глаза и увидеть тебя, но могу разглядеть твои думы под скорбной маской: мол, корчится в агонии человек, зовущийся Артемио Крусом, только и всего. Артемио Крусом. Умирает этот человек, да? Вот и все. Судьба пока дает отсрочку другим смертям. Сейчас умирает только Артемио Крус. И эта смерть отодвинула чью-то другую, может, твою, Падилья… Хм… Нет. У меня еще есть тут дела. Не торопитесь, не…
– Я говорила тебе, он притворяется.
– Оставь его в покое.
– Говорю, он просто издевается над нами!
Я вижу их издали. Их пальцы поспешно вскрывают двойное дно, с благоговением шарят внутри. Ничего нет. Но я уже шевелю рукой, указывая на дубовую громаду, на гардероб, занимающий всю левую стену спальни. Они кидаются туда, распахивают дверцы, ощупывают все костюмы на вешалках - голубые, в полоску, двубортные, из ирландской шерсти, - забыв, что это не моя одежда, что мои вещи остались в моем доме.
Передвигают впопыхах все вешалки. А я в это время даю им понять, с великим трудом приподняв обе руки, что документ, наверное, лежит во внутреннем правом кармане какого-нибудь пиджака. Волнение Каталины и Тересы доходит до предела. Они в исступлении переворачивают все вверх дном, швыряют на ковер один пиджак за другим, пока наконец не завершают обыск и не оборачиваются ко мне. Я придаю лицу самое серьезное выражение. С трудом дышу, опершись на баррикаду подушек, но не теряю из виду ни одной мелочи. Взгляд мой, должно быть, остер и алчен. Рукой подзываю их к себе: