Избранное
Шрифт:
Капрал глядел на него желтыми узкими глазами. И не отвечал.
– Я нездешний. А ты?
– Сверху, с гор,- проговорил капрал.
– А что это за место?
– Какое?
– Где нас расстреляют. Что видно-то оттуда?
Он умолк и подал капралу знак, чтобы тот посветил ему лампой.
– Что видно?
Только сейчас вспомнил он, что всегда смотрел вперед, с той самой ночи, когда пересек горы, оставив старый дом под Веракрусом. С тех пор назад не оглядывался. С тех пор полагался только на себя, только на свои собственные силы… А сейчас… не смог удержаться от глупого вопроса - что за место, что оттуда видно? Наверное, просто для того, чтобы избавить себя от подступавших воспоминаний, от внезапной тоски по тенистым папоротникам и медленным рекам, по вьюнкам над хижиной, по накрахмаленной юбке и мягким волосам, пахнущим айвой…
– Вас отведут в задний патио,- говорил капрал,- а видно… Чего там видно? Стенка, голая, высокая, вся пулями исковыренная,- кто сюда попадет, всех…
– А горы? Горы видно?
– Правду сказать - не помню.
– И многих ты тут… видел?…
– У-ух…
– Небось кто стреляет, больше видит, чем тот, кого?…
– А сам ты разве никогда не расстреливал?
(«Да, но никогда не представлял себе, не задумывался о том, что можно в эти минуты чувствовать, что и мне тоже когда-нибудь придется… Поэтому нечего тебя расспрашивать, верно? Ты убивал, как и я, без оглядки. Поэтому никто не знает, что в этот миг чувствуют, и никто ничего не расскажет. Вот если бы можно было вернуться оттуда, рассказать, что значит услышать залп, ощутить удары пуль в грудь, в лицо. Если бы рассказать всю правду, может, мы больше не стали бы убивать, никогда. Или, наоборот, стали бы плевать на смерть… Может, это страшно… А может, так же просто, как родиться… Что знаем мы с тобой оба?»)
– Слышь, капитан, галуны тебе более не понадобятся. Отдай мне.
Капрал просунул руку сквозь решетку, а он повернулся к двери спиной. Стражник засмеялся, хрипло и глухо.
Яки что- то зашептал на своем языке, и он медленно пошел к каменному ложу, потрогал горячий лоб индейца, прислушался. Речь лилась плавно, как песня.
– О чем он?
– Рассказывает. Как правительство отняло у них исконно индейские земли и отдало гринго. Как они дрались, чтобы их отстоять. Тогда пришла федеральная армия и стала рубить руки мужчинам, ловить их в горах. Как привели всех вождей-яки на высокую гору и сбросили в море с камнем на шее.
Яки говорил с закрытыми глазами:
– Тех, кто остался в живых, погнали длинными-предлинными рядами, погнали в чужие края, погнали на Юкатан, погнали из Синалоа…
– Рассказывает, как шли они к Юкатану, как женщины, старики и дети их племени падали замертво на дороге. Тех, кому удалось дойти до хенекеновых плантаций, продавали, словно рабов, разлучая с женами. Как заставляли женщин жить с китайцами, чтобы они забыли свой язык и нарожали побольше
работников…
– Но я вернулся, вернулся. Когда узнал, что война, я вернулся, с моими братьями вернулся воевать против зла.
Яки тихо засмеялся, а он, ощутив желание помочиться, встал, расстегнул штаны цвета хаки, пошел в угол - струя прибила пыль. Он нахмурил брови, подумав об обычном конце храбрецов, умирающих с мокрым пятном на брюках военного образца.
Берналь, скрестив руки на груди, казалось, выискивал в темноте и холодном мраке, там, за высокой решеткой, лунный отсвет. Порой из деревни до них долетал монотонный стук молотка, выли собаки. За стеной слышались приглушенные голоса. Он стряхнул с кителя пыль и подошел к молодому лиценциату.
– Сигареты есть?
– Да… Как будто… Вот.
– Дай индейцу.
– Я давал. Мои ему не по вкусу.
– А свои у него есть?
– Кажется, кончились.
– Наверное, у солдат есть карты.
– Нет. Пожалуй, не смогу сосредоточиться. Едва ли…
– Спать хочешь?
– Нет.
– Ты прав. Нечего время терять.
– Думаешь, еще пожалеем?
– О чем?
– О том, что время теряли…
– Да, смешно.
– Вот именно. Лучше вспоминать. Говорят, помогает.
– Не так много прожито.
– Согласен. Тут в выигрышном положении яки. Поэтому,, значит, ты и не склонен разговаривать.
– Да. Впрочем, не совсем тебя понял…
– Я говорю, яки есть о чем вспомнить.
– Может, они вспоминают иначе.
– Хотя бы об этом пути, из Синалоа. О чем он только что рассказывал.
– Да.
– Рехина…
– А?
– Нет, я так. Перебираю имена.
– Тебе сколько лет?
– Скоро двадцать шесть. А тебе?
– Двадцать девять. Мне тоже, в общем, нечего вспомнить. А ведь жизнь в последние годы была такой неспокойной, такой переменчивой…
– Интересно, когда люди начинают вспоминать свое детство, а?
– Детство… Нет, это трудно.
– Знаешь? Вот мы тут разговариваем…
– Ну?
– Мне припомнились некоторые имена. И они для меня уже ничего не значат, ничего не говорят…
– Скоро рассвет.
– Не стоит об этом думать.
– Спина вся мокрая от пота.
– Дай-ка сигарету. Эй, слышишь?
– Прости. Вот. Может, ничего и не почувствуем.
– Так говорят.
– Кто говорит, Крус?
– Понятное дело - те, кто убивает.
– Ты-то как?
– Хм…
– Почему ты не думаешь о…
– О чем? О том, что все пойдет по-старому, хоть нас и не будет?
– Нет, надо думать не о будущем, а о прошлом. Я думаю сейчас о всех тех, кто умер в революцию.
– Ну… Я помню Буле, Апарисио, Гомеса, капитана Тибурсио, Амарильяса… Других тоже.
– Готов держать пари, что ты не назовешь и двадцати имен. И не только своих. А как звали всех убитых? Нет, не только в эту революцию - во всех революциях, во всех войнах… И даже умерших в своей постели. Кто о них помнит?
– Дай-ка спичку. Слышишь?
– Прости.
– Вот и луна.
– Хочешь взглянуть на нее? Если станешь мне на плечи,. сможешь…
– Нет. Ни к чему.
– Пожалуй, это хорошо, что у меня отобрали часы.
– Да.
– Я хочу сказать, что не следишь за временем.
– Понимаю.
– Мне всегда ночь казалась… казалась длиннее…
– Проклятая вонючая дыра.
– Погляди на яки. Уснул. Хорошо, что никто из нас не трусил.
– Пошел второй день, как мы тут.