Избранное
Шрифт:
Она вытянулась на софе, закрыв руками глаза, машинально повторяя упавшим, безразличным голосом: - Если нельзя их услышать?… Если нельзя их увидеть?…- и почувствовала на своей шее его руку, трогавшую жемчужины, живые и теплые.
– Я тебя не принуждал…
– Нет, ты тут ни при чем. Все началось гораздо раньше.
– Почему же так вышло?
– Может быть, потому, что я слишком высокого мнения о себе… Но думаю, я имею право на иное отношение… на то, чтобы быть не вещью, а человеком…
– А со мной?…
– Не знаю. Мне тридцать пять лет. Трудно начинать заново, разве только с настоящим другом… Мы в тот вечер говорили об этом. Помнишь?
–
– Да. Мы говорили о том, что должны узнать друг друга… что опаснее закрыть двери, чем открыть их… Разве ты еще не узнал меня?
– Ты никогда ничего не говоришь. Никогда ни о чем не просишь.
– А должна была бы? Почему?
– Не знаю…
– Не знаешь. И будешь знать, только если я тебе растолкую…
– Возможно.
– Я люблю тебя. Ты сказал, что любишь меня. Нет, ты не хочешь понять… Дай сигарету.
Он достал из кармана пиджака портсигар. Вынул спичку, зажег. Лаура взяла в рот сигарету, сняла двумя пальцами приставший к губе кусочек бумаги, скатала его в крошечный комочек, тихонько отбросила и выжидающе помолчала. Он смотрел на нее.
– Теперь я, наверное, возобновлю свои занятия. Еще в юности я хотела стать художницей. Потом все забросила.
– Мы никуда не пойдем?
Она сняла туфли, положила голову на подушку. К потолку поплыли колечки дыма.
– Нет, не пойдем.
– Хочешь еще виски?
– Да, налей.
Он взял со стола пустой бокал, посмотрел на красное пятно губной помады, послушал, как ударяется со звоном кубик льда о хрустальные стенки бокала, подошел к низкому столику, снова налил виски, взял еще один кубик льда серебряными щипцами.
– Пожалуйста, без воды.
Она как- то спросила его, неужели ему не интересно, куда, на кого или на что смотрит эта стоящая на качелях девушка в белом платье -и в тени,- украшенном голубыми лентами. Она сказала, что всегда что-то остается за рамкой, потому что мир, изображенный на картине, продолжается дальше, простирается вокруг и полон других красок, других людей, других стремлений, благодаря которым картина создавалась и существует. Они вышли на сентябрьское солнце. Бродили, смеясь, под арками улицы Риволи, и она сказала, что ему надо побывать на Вогезской площади - это, пожалуй, самое красивое место. Они остановили такси. Он развернул на коленях план метро, а она, держа его под руку, чувствуя на своей щеке его дыхание, водила пальцем по красной линии, по зеленой. И говорила, что ее приводят в восторг эти названия, она не устает их повторять: Ришар-Ленуар, Ледрю-Роллен, Фий-дю-Кальвер… Он передал ей бокал и снова принялся вращать астрономический глобус, читать названия созвездий: Лев, Столовая Гора, Стрелец, Часы, Аргонавты, Рыбы, Весы, Змея. Он крутил шар, скользя пальцем по поверхности, касаясь холодных далеких звезд.
– Что ты делаешь?
– Смотрю на мир.
– А…
Он встал на колени и поцеловал ее распущенные волосы: она кивнула головой, улыбнулась.
– Твоя жена хочет эту софу.
– Я слышал.
– Как ты посоветуешь? Быть великодушной?
– Как хочешь.
– Или эгоистичной? Забыть о ее просьбе? Я предпочитаю быть эгоистичной. Великодушие иногда похоже на грязное оскорбление, к тому же бессмысленное, не правда ли?
– Я тебя не понимаю.
– Поставь еще пластинку.
– Какую теперь хочешь?
– Ту же самую. Поставь ту же самую, пожалуйста.
Он посмотрел номера на обеих сторонах пластинок. Поставил их по порядку, нажал кнопку, и первая пластинка, глухо стукнувшись, упала на замшевую поверхность диска. Он почувствовал смешанный запах воска, разогретого механизма и полированного дерева и снова стал слушать - взлет клавесина, мягкое скольжение к радости, отрешение от клавесина, отрешение от неба, чтобы вместе со скрипками коснуться твердой земли, опоры, спины гиганта.
– Так хорошо?
– спросил он.
– Немного громче. Артемио… - Да?
– Я больше не могу, мой любимый. Ты должен сделать выбор…
– Потерпи, Лаура. Подумай…
– О чем?
– Не надо принуждать меня.
– Принуждать? Ты меня боишься?
– А так разве нам плохо? Чего-нибудь не хватает?
– Кто знает. Может быть, всего хватает.
– Я тебя плохо слышу.
– Не приглушай. Музыка не мешает. Я начинаю уставать.
– Я тебя не обманывал. Не вынуждал.
– Дело не в этом, просто ты не меняешься. Не хочешь меняться.
– А я люблю тебя такой, какая ты была и есть.
– Как в первый день.
– Да, так.
– Но сейчас не первый день. Теперь ты узнал меня. Скажи,
– Пойми же, Лаура, пожалуйста. Об этом трудно говорить. Надо уметь сохранять…
– Внешнее приличие? Или ты боишься? Не беспокойся, ничего не случится, если ты уверен, что ничего не случится.
– Мы собирались идти.
– Нет, не стоит. Уже не стоит. Сделай громче.
Ликование скрипок как звон хрусталя: радость и отрешение… Неестественно веселая улыбка, блеск ясных глаз. Он взял со стула шляпу. Пошел к выходу. Остановился, коснувшись рукой двери. Оглянулся. Лаура, сжавшись в комок и обхватив подушку, сидела спиной к нему. Он вышел. Осторожно прикрыл за собою дверь.
Я вновь просыпаюсь, но на этот раз с криком: кто-то воткнул мне в желудок холодный и длинный клинок. Кто-то чужой- сам я не могу лишать себя жизни таким образом. Кто-то другой воткнул стальной клинок в мое нутро. Я протягиваю руки, стараюсь привстать, но чьи-то пальцы и руки удерживают меня; чьи-то голоса успокаивают, говорят, что я должен лежать неподвижно, и чей-то палец поспешно набирает номер телефона, срывается с диска, снова набирает и опять срывается; наконец правильно - вызывают доктора: скорее… скорее… потому что я хочу подняться, чтобы заглушить боль, но они меня не пускают. Кто это «они»? Кто? А спазмы усиливаются, как кольца змеи, сжимают меня - выше и выше, грудь, горло. Язык, рот заливает горькая непереваренная масса - какая-то давняя пища, о которой я уже позабыл и которую я сейчас срыгиваю, лежа лицом вниз, напрасно ища глазами фарфоровый сосуд, вижу только ковер, уже забрызганный густой и зловонной жижей из моего желудка. Рвота не прекращается, горечь обжигает грудь, щекочет горло, я захлебываюсь, как от смеха, а рвота не прекращается - на ковер льется густой кровавый поток.
Мне не надо себя видеть, чтобы ощутить бледность лица, синеву губ, ускоренное биение сердца, исчезающий пульс. Мне вонзили кинжал в пуп, в тот самый пуп, через который в меня когда-то вливалась жизнь. Когда-то. Я не могу поверить тому, о чем говорят мои пальцы, ощупывающие жидкий, как тесто, живот, потому что это не мой живот: огромный, распухший, вздутый от газов, которые в нем бурлят, от которых я никак не могу избавиться - они распирают меня, а я не могу от них избавиться и чувствую вонь во рту. Вот наконец я смог лечь удобнее. Рядом со мной поспешно чистят ковер, я улавливаю запах мыльной воды и мокрой тряпки, перебивающий запах рвоты. Но мне хочется встать: если я пройдусь по комнате, боль исчезнет, я знаю, что исчезнет.