Избранное
Шрифт:
– Кто знает. Могут войти с минуты на минуту.
– Нет. Им нравится эта игра. Всем известно, что расстреливают на рассвете. А им хочется поиграть с нами.
– Значит, он не такой скорый на решения?
– Вилья - да, Сагаль - нет.
– Крус… Ну разве это не абсурд?
– Что?
– Умереть от руки одного из каудильо и не верить ни в кого из них…
– Интересно, нас выведут вместе или поодиночке?
– Проще одним махом, не так ли? Ты ведь военный.
– А тебя как сюда занесло?
– Я тебе расскажу сейчас кое-что. Ей-богу, умрешь со смеху.
– Выкладывай.
– Я бы не рассказал, если бы не был уверен, что отсюда не выйду. Карранса послал меня парламентером
– Ты - предатель?
– Смотря как это понимать. Ты, например, воевал не думая. Исполнял приказы и никогда не сомневался в своих вождях.
– Ясно. Главное - выиграть войну. А ты разве не за Обрегона и Каррансу?
– С таким же успехом я мог бы быть за Сапату или за Вилью. Я не верю ни в кого из них.
– А дальше?
– В этом вся драма. Кроме них, никого нет. Не знаю, помнишь ли ты, как было вначале, совсем недавно. А кажется уже таким далеким… Тогда вожди ничего не значили. Тогда все думали о благе для всех, а не о славе для одного человека.
– Ты хочешь, чтобы я хаял солдатскую верность наших людей? Нет, революция - это верность вождям.
– Вот именно. Даже яки, который сначала шел воевать за свою землю, теперь сражается только за генерала Обрегона и против генерала Вильи. Нет, раньше было иначе - до того, как революция выродилась в войну группировок. В деревне, куда приходила революция, крестьяне освобождались от долговой кабалы, богатеи лишались своих богатств, политические заключенные выходили на волю, а касики теряли свои привилегии. Теперь посмотри, куда делись те, кто верил, что революция призвана освободить народ, а не плодить вождей.
– Еще будет время…
– Нет, не будет. Революция начинается на полях сражений, но, как только она изменяет своим принципам, ей конец, даже если она еще выиграет несколько военных сражений. Мы все в ответе за это. Мы позволили расколоть себя и повести людям алчным, властолюбивым, посредственным. Настоящей революции, последовательной и бескомпромиссной, к сожалению, хотят лишь люди невежественные и кровожадные. А интеллигенты хотят революцию половинчатую, которая не затронет их интересов, не помешает им благоденствовать, жить в свое удовольствие, прийти на смену элите дона Порфирио. В этом драма Мексики. Вот я, например. Всю жизнь читал Кропоткина, Бакунина, старика Плеханова, с детских лет возился с книгами, спорил, дискутировал. А настал час, и я пошел за Каррансой, потому что он показался мне человеком порядочным, которого можно не бояться. Видишь, какой я слизняк? Я боюсь голодранцев, боюсь Вилью и Сапату… «Всегда я буду человеком неприемлемым, тогда как люди, ныне приемлемые, таковыми останутся навсегда…» Да. Вот именно.
– Душу перед смертью наизнанку выворачиваешь…
– «Мой основной недостаток - это любовь к фантазиям, к невиданным авантюрам, к свершениям, которые открывают бескрайний и удивительный горизонт…» Да. Вот именно.
– Почему ты никогда не говорил обо всем этом там, на воле?
– Я говорил об этом с тринадцатого года и Лусио Бланко, и Итурбе, и Буэльне, и всем честным военным, которые никогда не стремились стать каудильо. Поэтому они не сумели помешать козням старика Каррансы, который всю свою жизнь только и знал, что сеял раздоры и плел интриги. А иначе у него у самого вырвали бы кусок изо рта. Потому этот старый пройдоха и возвеличивал всякую шушеру, всяких Пабло Гонсалесов, которые не могли его затмить. Так он расколол революцию, превратил ее в войну группировок.
– Из-за этого тебя и послали в Пералес?
– С поручением убедить вильистов сдаться. Будто мы не знаем, что они разбиты и бегут и что в панике хватаются за оружие при виде каждого карранклана. Старик не любит пачкать руки. Предпочитает оставлять грязную работу своим врагам. Эх, Артемио, такие люди не достойны своего народа и своей революции.
– Почему ты не переходишь к Вилье?
– К другому каудильо? Побыть, поглядеть, сколько он протянет, а потом перебежать к следующему и так далее, пока не очутишься у какой-нибудь другой стенки, под другим ружьем?
– Но на этот раз ты спасся бы…
– Нет… Поверь, Крус, мне хотелось бы спастись, вернуться в Пуэблу. Увидеть жену, сына, Луису и Панчолина. И сестренку Каталину - она у меня такая беспомощная. Увидеть отца, моего старого дона Гамалиэля,- он так благороден и так слеп. Попытаться объяснить ему, зачем я ввязался в эту историю. Отец никогда не понимал, что существует долг, который необходимо выполнить, хотя и знаешь заранее, что дело обречено на провал. Для него те, старые порядки были заведены раз навсегда: усадьба, завуалированный грабеж и все прочее… Вот если бы нашелся кто-нибудь, кого можно было бы попросить пойти к ним и передать что-нибудь от меня. Но отсюда никто не выйдет живым, я знаю. Нет. Все играют в жуткую игру «кто кого». Мы ведь живем среди убийц и пигмеев, потому что каудильо покрупнее милует лишь мелюзгу, чтобы удержать место под солнцем, а каудильо помельче должен угробить крупного, чтобы пролезть вперед. Эх, жаль, Артемио. Как нужно то, что происходит, и как не нужно это губить. Не того мы хотели, когда делали революцию со всем народом в тринадцатом… А ты смотри, решай. Когда уберут Сапату и Вилью, останутся только два вождя - твои теперешние начальники. С кем пойдешь?
– Мой командир - генерал Обрегон.
– Уже выбрал, ну что ж. Потом посмотрим, что у тебя получится. Посмотрим…
– Ты забыл, что мы будем расстреляны.
Берналь от неожиданности рассмеялся - мол, рванулся в небо и забыл, что прикован. Сжав плечо товарища по камере, сказал:
– Проклятые политические увлечения! Или, может быть, тут интуиция? Почему, скажем, не идешь с Вильей ты?
Он не мог разглядеть в темноте выражение лица Гонсало Берналя, но ему Чудились насмешливые глаза, самоуверенная поза этого ученого лиценциатика, из тех, кто и воевать-то не воевал - только язык чешут, в то время как они, солдаты, выигрывают сражения. Он резко отстранился от Берналя.
– Что с тобой?
– улыбнулся лиценциат.
Капитан угрюмо хмыкнул и раскурил потухшую сигарету.
– Нечего зря болтать,- процедил он сквозь зубы.- Хм. Сказать тебе по правде? Меня тошнит от слюнтяев, которые мелют всякую чушь, когда их никто не просит, а тем более - в свой смертный час. Помолчите-ка, уважаемый, или говорите про себя сколько влезет, а я не хочу распускать слюни перед смертью.
В голосе Гонсало зазвенели металлические нотки:
– Видишь ли, приятель, мы - трое обреченных. Яки рассказал нам свою жизнь…- Он поперхнулся от гнева, от гнева на самого себя, незачем было исповедоваться и философствовать, открывать душу человеку, который того не стоит.
– Яки был мужчиной. Он имеет право.
– А ты?
– Воевал - и все. Если и было что-то еще, не помню.
– Любил ведь женщину… Он сжал кулаки.
– …имел родителей; может быть, у тебя даже есть сын. Нет? А у меня есть, Крус. И я верю, что прожил жизнь по-настоящему, и хотел бы выйти на свободу и продолжать жить. А ты -нет? Разве не хотелось бы тебе сейчас приласкать…
Голос Берналя сорвался, когда он набросился на него в темноте, вцепился обеими руками в лацканы кашемировой куртки и, не говоря ни слова, с глухим рычанием стал бить об стену своего нового врага, вооруженного идеями и гуманностью, который лишь повторил тайную мысль его самого, узника, капитана Круса: что будет после нашей смерти? А Берналь, невзирая на жестокую тряску, повторял: