Избранное
Шрифт:
Тут мало что переменилось с тех пор, как она последний раз приходила за письмами; комната была узкая, мебель старая, прежних времен, Филомена едва на нее взглянула. Ей было нехорошо, смутно.
— Авель, Авель!
Когда по дороге ей сообщили о его смерти, из ее горла вырвался какой-то странный звук. Язык стал как ватный, и кровь сильно застучала в висках. Она разрыдалась.
Солдаты повторили ей всю историю несколько раз. Она не понимала, переспрашивала.
— Умер?
— Да. Он его в лесу нашел, убитого.
— Кто нашел?
— Солдат, господи! Мы же вам говорили.
Нет. Она не слышала. Слезы застилали ей глаза. Она чуть-чуть косила, и от этого ее взгляд казался каким-то странным.
— А кто его убил?
— Из ребят кто-то.
Никак не понять. То, что они говорили, крутилось и крутилось у нее в голове.
— Остановите.
Она высунулась в дверцу — ее сильно тошнило. Ничего не вышло. Солдаты сидели на корточках и сочувственно на нее смотрели.
— Известное дело, — говорили они. — Война…
Это случилось сегодня утром, но Филомене казалось, что с тех пор прошло много лет.
Сверху пришел солдат — сказал, что лейтенант сейчас будет. Пока что он отвел ее в комнату, где лежало тело, и Филомена заплакала, зарыдала.
— Авель, Авель, — повторяла она. Его лицо и все чужие лица поднимались и опускались перед ней от потолка до самого пола, как будто качели, вверх и вниз, вверх и вниз, и корчили рожи. — Авель, Авель, — Голос застрял в горле, она схватилась рукой за шею, кровь застилала глаза, сквозь густую пелену слез она плохо видела тело, и лицо, и кровавую рану. — Авель, Авель миленький, Авель мой дорогой, сокровище ты наше, королевич, что они с тобой сделали, скажи, что они с тобой сделали? Какая гадина в тебя стреляла, в моего мальчика дорогого? Он никому зла не желал, мухи не обидел, а его застрелили, гады, сволочи, уголовники, застрелили. Сердечко мое, душенька ты моя, кто тебя больше меня любил, Авель, Авель! Скажи, кто тебя застрелил, я его сама убью, свинью паршивую, гада. Девой Пречистой клянусь, убью, нет ему прощенья. На такого руку поднять, это же ангел истинный, ягненочек, Авель бедненький, курносенький ты мой, королевич, солнышко ты наше, лучше тебя нету. Идите отсюда, я буду с ним, с мальчиком бедненьким, его злодей убил — поплатится еще! — молодого такого убил, ему бы жить да жить. Он бы адвокатом стал, королем, президентом, кем угодно стал бы, Авель, бедненький мой, солнышко ты мое. Идите, идите, я с ним буду, он лучше всех, его все любили, Авель, Авель, дорогой! Пустите меня! Пустите, говорю! Я его больше года знаю, мы с ним были как мать с сыном. Ангельчик бедненький, осиротел, есть ему было нечего! Каштаны ел и на завтрак, и на обед, и к ужину, а война-то как раз кончается, мог бы есть и есть, в Барселону бы поехал учиться, в люди бы вышел… Да… И пускай мне скажут, кто его застрелил, я того убью. Девой Пречистой клянусь, убью своими руками!..
Лейтенант пришел через полчаса и, раньше чем задать первый вопрос, жестом предложил ей сесть. У Филомены лицо распухло от слез, она упала на стул и, словно во сне, услышала вопрос:
— Жил у вас этот мальчик?
Ну, конечно, жил…
Это все началось в ту зиму, тихим солнечным утром. Стенные часы в передней пробили половину двенадцатого, и тогда он открыл входную дверь и вошел, насвистывая, в дом, который с тех пор становился и его домом; так вступают на только что завоеванную землю. Здесь я стою и здесь останусь, казалось, говорил он. Собака подбежала к нему, стала лизать ему руки, и Филомена с удивлением подумала, что это в первый ж раз она не лает на чужого. Как будто и собака поняла, что Авель тут по праву, и, виляя хвостом, признала неоспоримую истину.
— Не будете ли вы так любезны доложить обо мне сеньоре Лисарсабуру?
Золотые кудри падали ему на лоб, он отбросил их рукой.
— Передайте ей, пожалуйста, вот это.
Он протянул Филомене прямоугольную карточку, на которой было выведено тушью: Авель Сорсано, учащийся.
— Будьте добры, скажите ей, что, если она устала, я зайду в другой раз.
Он говорил совсем непринужденно — не так, как говорят в его годы, — и Филомена уставилась на него. Потом как во сне она понесла наверх его карточку и с первой площадки взглянула на него еще раз. Он все так же стоял у входных дверей, удивительно светлый на темном фоне панелей, как будто на него одного падал какой-то свет. «Все равно как святой в нише», — подумала она.
Наверху, как всегда, было темно и тихо. Шторы были опущены, в тусклых зеркалах пробегали какие-то тени. Только один луч проник через щелку, пробил белый туннель и лежал на ковре, словно одну полоску обесцветили хлоркой.
— Войдите.
В спальне, как всегда, стоял особый, ей одной свойственный запах; Филомена чихнула. Донья Эстанислаа лежала на тахте в японском кимоно, а на лбу у нее был платок, смоченный одеколоном. Агеда сидела на скамеечке, покрывала ногти лаком. Ни та ни другая не обернулись.
— Там вас мальчик спрашивает, — сказала Филомена. — Просил вам передать вот это.
Донья Эстанислаа устало протянула руку. В комнате царил полумрак, она поднесла карточку к самому лицу. Потом обмахнулась веером, а карточку протянула Агеде.
— Ах ты господи! — сказала она. — Вот не ждала! — Однако лицо ее было совсем бесстрастно, как будто она говорила о погоде. Агеда тупо смотрела на карточку, потом повернулась к матери и вопросительно взглянула на нее. — Вы не заметили, у него есть багаж?
— Нет, сеньора, нету, — ответила Филомена.
Донья Эстанислаа вздохнула.
— Ну что ж… Проводите его в ту комнату, где жила сеньорита Клод. И покажите ему, где ванная. На дорогах такая пыль.
И все. (Пока Филомена шла по коридору, из хозяйской комнаты доносились раздраженные голоса: «Как это необдуманно с твоей стороны! Смешно, в конце концов. Всякий скажет, что мы сейчас в исключительно тяжелом положении». — «При твоем дедушке…» — «При дедушке, при дедушке, вечно этот дед! Интересно, чем он нам поможет! Гляди. Нет, пощупай — ни сантиметра мяса. Одна кожа. Кожа и кости. Все тряпки, краски и накладки. А ты говоришь, — она икнула, — и ты еще говоришь, какое мое дело, будет тут мальчик или нет!.. Когда мы все буквально пухнем с голоду, и ты пухнешь, и я, и Филомена, сколько месяцев ничего толком не ели, и ты еще говоришь…»).
Мальчик ждал внизу; он внимательно рассматривал гравюры и доверчиво улыбнулся, когда она вошла. Он снял тужурку, держал ее теперь под мышкой, и казался еще тоньше, а взрослые речи удивляли еще больше.
— Донья Эстанислаа нездорова, — сказала служанка. — Она велела, чтоб я тебя отвела в твою спальню.
Комнату не открывали несколько лет, и Филомена пошла в кухню за ключами. Авель молча шел за ней, внимательно смотрел на поблекшую роскошь и не выражал удивления.
— Ну вот мы и пришли…
Филомена распахнула окно и раздвинула тяжелые камчатые занавески. Авель, который шел следом за ней, остановился в дверях. Спальня, очень большая, гораздо больше обычных, была забита и увешана самыми различными вещами — зеркалами, гравюрами, миниатюрами, рогами изобилия, — и все это висело и торчало кое-как, вперемежку, словно в кошмаре. Под потолком, как бы и без ниток, болталось полдюжины игрушечных корабликов. Кровать была с колонками, в эмалевых розочках. Зелень добралась до самой решетки окна и почти задушила герань, которую несколько лет назад привезла сеньорита Клод.