Избранное
Шрифт:
— В сущности, это ничего не значит, — объяснил он. — Поезда набиты беглыми детьми. Их отсылают с фронта в специальных вагонах, а в Барселоне никто за ними не приходит.
Пока он говорил, ему припомнилось то, что он видел недавно в кино: в поездах Красного Креста везли детей, и у каждого на спине был пришит ярлычок: «Меня зовут так-то и так-то», или «Я из такого-то места, и мне столько-то лет». А у некоторых просто номер или какая-нибудь буква.
— У них родителей убили, и им пришивают номер, чтобы не перепутать. Они даже не умеют говорить.
Он вытирал тарелку куском лепешки и видел краешком глаза, как побледнела Филомена.
— Ой, господи! И никакого дома у них нет?
Авель аккуратно сложил салфетку, а кольцо положил в буфет.
— Говорят, их отправляют морем в Италию. Только я думаю, — доверительно прибавил он, — их по пути ликвидируют.
— Ликвидируют? — воскликнула Филомена.
Авель кровожадно улыбнулся.
— Да. Бросают в море.
Он вспомнил Барселону и устало пожал плечами.
— Когда речь идет о людях, которые могут стать врагами, удобнее всего их убрать. Чем больше, тем лучше.
Филомена утирала слезы концом фланелевого передника.
— Это же зверство какое!
— Что ж. Дети всегда за все расплачиваются.
Авель встал; ему очень понравилась его выдумка.
— Если вы ничего не имеете против, — сказал он, — я вас ненадолго оставлю. По-видимому, я не понадоблюсь тете до вечера, так что я пойду погуляю.
Беседа со служанкой утомила его, и, оставшись один, он вздохнул с облегчением. По дорожке, усыпанной гравием, он пошел к изгороди. Несмотря на зимнее время, солнце пекло довольно сильно, и тени эвкалиптов падали на него пятнами, как будто он был в маскировочном халате.
После душа, одеваясь у окна, он видел дубы, которые росли прямо за беседкой, между двумя ручьями, сбегавшими в лощину, и решил исследовать это место вдоль и поперек. У него было все, что нужно для такого похода: ножик с двумя лезвиями, с штопором и открывалкой для консервов, шелковая маска — бабушкин подарок — и треснувший термометр, который нередко служил ему компасом в опасных экспедициях.
Свежий ветер дул из оврага. Авель вздохнул полной грудью. Ветер трепал волосы надо лбом, сердце маятником ходило в груди. Хорошо! Ему хотелось петь, хохотать, пронзить штыком воображаемого врага. Он ринулся вниз по тропинке и через минуту был у ручья.
Он уселся в середине лощины и стал внимательно все оглядывать. Место было тихое, спокойное. На холмах росли сосны и пробковые дубы, а по ту сторону широкой лощины уступами лежала земля, и только поэтому можно было догадаться, что дальше есть поле, которое теперь, конечно, под паром.
Через полчаса он поднялся по той же тропинке, по которой так весело бежал вниз. Ему пришло в голову, что тут нелегко найти друзей, и теперь он изо всех сил старался не впасть в уныние. Если в «Раю» окажется не очень хорошо, надо будет что-нибудь придумать.
Когда он добрался до верхней террасы, солнечные часы показывали половину шестого. Легкий ветерок пронесся по олеандрам и по кипарисам острым, как языки пламени. Потом наступила тишина. Ни шороха, ни шелеста. Только птицы хлопали крыльями у самого дома.
Его первые впечатления подтвердились в ближайшие же дни. Жизнь в «Раю» шла монотонно и размеренно, и Авель стал скучать по старым друзьям. В Барселоне улицы полны народа, а газеты — новостей; можно пойти в кино, если подкопить денег, а на пустырях, недалеко от дома, с утра до вечера играют в «наших и врагов». Тут, наоборот, никого нет, только тетя, Агеда и Филомена; дела у них большей частью какие-то непонятные, и говорить с ними очень трудно.
Донья Эстанислаа проводила взаперти целые дни, и Авель видел ее очень редко. Зато Агеда, когда у нее прошло раздражение, старалась быть с ним особенно приветливой, но ее назойливость наводила на него тоску. У нее было ужасно белое лицо, как фарфоровое, ресницы длинные, загнутые, а глаза широко открытые и светлые, вроде жемчужин. Авель увертывался от нее, как мог. Бойкие разговоры служанки были все-таки куда лучше, чем нудные истории про влюбленных.
Он ничего не привез из Барселоны, и женщины сразу принялись мастерить ему самое необходимое. Агеда вытащила старые выкройки из «Бланко и негро» и взялась за старые занавески. Ее нисколько не смущало, что они кисейные или камчатые; в конце концов, время тяжелое, ничего не поделаешь, надо использовать то, что есть.
Авель молча смотрел. На нем была дурацкая рубашка с лентами. Его вещи сушились во дворе, и, чтобы не ходить «в чем мать родила», как говорила Филомена, ему пришлось скрепя сердце надеть старую рубашку Романо. Так он и болтался по дому, неприкаянный, как привидение. В кухне было противно, там без умолку трещали женщины, но в конце концов пришлось гуда пойти, потому что бродить одному совсем скучно.
— Что это? — спросил он, глядя на темный чехол с кресла, который Агеда раскладывала на столе.
— Это на курточку. Иди сюда, мерку сниму.
Она сняла с руки клеенчатый сантиметр и принялась диктовать Филомене всякие цифры:
— Тридцать пять… Пятьдесят шесть… Семьдесят пять… Тридцать восемь… Пятьдесят пять…
Чехол был кретоновый, в цветах. У Авеля защемило сердце. Он видел себя в зеркале — белый, вроде паяца, вроде тряпичной куклы.
— В цветах… — жалобно сказал он.
— Да, — ответила Агеда. — Тебе не нравится?
— Они большие и противные.
Филомена положила карандаш и укоризненно взглянула на Авеля.
— Нет, вы подумайте! Противные! Как вам это понравится? Люди ходят, нечем стыд прикрыть…
— Это как у женщин, — сказал Авель. — Мальчики не носят в цветах.
Филомена поставила на плиту утюг и вытерла руки об юбку.
— Ходят мальчики, сколько раз сама видела, смотреть надоело, — заверила она. — В Галисии все как один в таких курточках. По воскресеньям надевают к службе.
— А я не видел, — сказал Авель. — Я тоже знаю всяких мальчиков, и ни у кого нет в цветах.