Избранное
Шрифт:
— Нет, не ветеринар. Просто я узнал, как их надо лечить. Об этом давно забыли, а кто знал, молчал.
Митька поднял с кровати гитару и заиграл разухабисто:
Ну-ка, Майка, отвечай-ка, Глуп он или нет…Пропел и заговорил, не переставая играть:
— Забавный ты человек, Костя. Умный вроде, а самого простого понять не хочешь. Какое мне дело, или ей, или еще кому — маралов лечить, когда люди болеют не меньше маралов. Вот ты вылечи меня от водки, тетю Тасю — от сплетни, Полину — от тоски, а Майку — от любви. А после дуй своих зверей лечить.
Наступило молчание. Тетя Тася худыми пальцами, точно обшкуренными можжевеловыми палочками, стукотливо стала расталкивать по столу куски воблы. Подавая воблу Майке, она деловито метнула глазами в сторону проезжего. Проезжий поднял свой стакан, долго, но без внимания посмотрел на Митьку, выпил, встал и вышел на воздух.
— Дед у него был хозяйчик. Маралов держал, — сказал Митька, глядя на дверь, словно в спину ушедшему. — Скупили у него тогда маралов по постановлению. Вот он злобу и затаил, а секретов много знал. До самой смерти утаивал. Перед смертью взял и выложил все внуку. Внук-то теперь бросил свою бухгалтерию и на маральник подался. Он думает, что ему там сейчас все ворота раскроют. Умников-то теперь везде много. Как бы не так.
— Так, так, так, — согласилась тетя Тася. — Нынче все куда-то ехать порешились, от синицы ворона искать.
— Чудной он, конечно, малый, — продолжал Митька, думая вслух. — Я чую: не дед да не маральник, все одно куда-нибудь подался бы он. Такой уж у него зуд в голове. Без гор, говорит, жить не могу. Пить бы ему больше надо, и все бы прошло. А так ехать с ним одно разнообразие.
Майка внимательно слушала Митьку и задумчиво, с напряженным вниманием смотрела на лампу.
Митька поставил гитару на пол, прислонив ее к столу, и придвинулся к Майке. Он любовно, по-хозяйски обнял ее. Лицо Майки тотчас же стало красным, и руки принялись искать, что бы повертеть. Вот они нашли вилку и стали ею чертить по столу линии, все закручивая их, все закручивая. Вдруг она круто вскочила, вырвалась и выбежала на холодный синий воздух гор. Длинно перечеркнув тонкой изогнувшейся тенью двор, она сбежала по тропинке за баню и спряталась. Луна светила ярко и резко.
Немного погодя удивленно вышел Митька. Он долго оглядывал двор, дышал чистым воздухом широко и облегченно, потом сказал примиряюще: «Май, ну иди, хватит». Подождал, глянул на луну и полез в дверь, пробурчав: «Кот с ней, сама придет».
Майка осталась одна. Она оглядела посиневшие в предрассветье горы и голубой лунный воздух. Тишина ночи вошла в нее легким спокойствием, какое всегда приходит от чистого воздуха и одиночества среди гор.
Там высоко, на таскылах, уже чувствовалось приближение зари. И Майка, глядя на эти вершины, подумала, что скоро там столкнутся два утренних света: свет не успевшей скрыться луны и ранний свет солнца. Хотя Майка почти всю жизнь провела в горах, никогда ей не приходилось встречать столь необычное состояние природы с чувством собранности и понимания того, что происходит.
— Какой ужас, — выговорила она медленно, как бы ликуя от слов, — всю жизнь живем здесь — и ничего-то не знать. Как называются эти горы? Ведь их, видно, как-то назвали? Какие всякие звери ходят там? Мамочки, сколько же их там! А травы-то, травы, деревья разные! Ведь это же все вокруг, и какое ж это оно все…
И это ощущение ожидания зверями и травами рассвета подсказало Майке предчувствие какого-то еще непонятного, но неслыханного счастья от наступления утра. Майка вышла из-за бани на лунный свет и легкими толчками пошла берегом реки вверх навстречу течению. Ступая по камням и лишайникам, чувствовала Майка и даже, ей казалось, видела, что все ее тело сплетено из белых поблескивающих струй света, которые натянуты туго и весело.
Река шумела под ней, внизу, и над ней, впереди. Над горами стояла луна, и река тоже была сплетена из белых, туго натянутых струй. Струи кипели с шумом и немножко важничая от сознания своей причастности ко всему, что происходит сейчас там, вверху, в горах, в небе и в самой Майке.
Майка шагала, разгребая руками высокие кусты смородины, и кусты шумели мелкой листвой. Вдруг слева под обрывом она услышала шум, который не был похож на обычный говор воды. Майка шагнула к обрыву, раздвинула куст и увидела внизу по колена в реке человека. Искрясь всем телом и загребая сильными руками живые охапки воды, человек окатывался ими и фыркал перехваченным стужей горлом. То был проезжий.
Майка только одно мгновение смотрела на него. Она быстро пошла дальше и еще долго слышала плеск воды, играющей с человеком.
Скоро она поднялась в распадок и зашагала по правому притоку к вершине пониже. Теперь навстречу катился ручей, и становился он все уже и уже. Майка шагала, огибая небольшие островки кедров — последние остатки тайги. Неожиданно за спиной среди кедров кто-то угрюмо и сильно выдохнул мощную струю воздуха и полез в сторону, ломая деревья и шумя травой. «Медведь», — подумала Майка, но не испугалась. Она лишь посмотрела в ту сторону и почувствовала, что улыбнулась.
Скоро ручей пропал, и осталась только длинная дорожка озерков, каждое величиной с сомкнутые мужские ладони. Озерки чисто светились между мхов и кустиков голубики. В озерках жило течение, которое из одного в другое передавалось под слоем травянистой почвы. Возле одного из них на серебристом слое ила Майка увидела свежий след медвежьей лапы. Медведь, видимо, совсем недавно пил здесь, и вода еще не успела насочиться в след, только чуть наполнила острые углубления, оставшиеся от когтей. Майка высоко подобрала платье, присела на корточки, уперлась руками в берега и тоже стала пить, пока остро не заломило зубы.
Она взошла на таскыл, когда солнце уже готовилось прорваться в долины из-за синих гор горизонта. Она встала и посмотрела на юг, куда уходила узкая полоска тракта. Эта полоска шла в Туву. Про Туву Майка слышала, что там немало золота, водопадов, соболей и лесов. Она слышала и еще что-то, по остальное забыла.
Сейчас она видела всю эту даль лесов, которые шли на юг до Тувы и на восток до Байкала, на которых лежала черная тайга, и в тайге жили звери и пели птицы. Майка посмотрела налево на огромную соседнюю вершину и сказала ей: «Ты Буйба. Ты гора. А я Майка. Хочешь, я скажу, что на тебе растет? На тебе мох и черника. На тебе следы оленей и козлов и камни. И я никогда не видела оленьих следов, а теперь я сама хожу по ним. Видишь, как по ним хорошо топтаться и какие они мягкие, эти следы…» Майка посмотрела под ноги и еще раз прошлась и пробежалась по оленьим следам.
Вдруг как бы легкий звон пронесся у нее над головой. Она взглянула вверх и увидела, что совсем низко над ней летели красные лучи солнца. Она подняла руку и погрузила ладонь в эти лучи. В ладони тоже послышалось легкое ликующее звучание, и она стала красной. «Пусть поет ладонь», — подумала Майка. Солнце поднималось быстро, и скоро рука стала красной до локтя. Потом порозовели и заискрились Майкины скулы, плечи, платье, и вот она вся уже зазвенела на утреннем свете солнца. И, стоя так, она говорила себе: «Пусть я вся пою». Но песни в ней еще не было. Было все то же состояние предчувствия пения, но уже доведенное до восторга.