Избранное
Шрифт:
Соре внимательно поглядел на Одынеца, а Холтей прищурил глаза, словно прислушиваясь, и спросил:
— Что вы хотите этим сказать, господин Одынец?
Услышавший, из разговора много больше, чем желательно, Мицкевич, несмотря на безучастность, которую он стремился проявить, испуганно глянул на Одынеца, но тот, повязывая нарядный шейный платок и глядясь в окно, как в зеркало, ответствовал с неподдельной теплотой:
— Разве мало нужно мужества, чтобы так стушеваться в пользу отца, как это делает Гете-младший, и разве легко при всем том что-то значить как личность? Я, например, воспринимаю его как личность, сколько бы вы ни оспаривали мое мнение.
Мицкевич, отнюдь не разделявший взглядов Одынеца, порадовался, тем не менее, его ответу. Хотя сам он вовсе не признавал Августа личностью, ему было
— Рад это слышать, господин Одынец, бесконечно рад. Я готов слушать такие слова с утра до ночи. Я утверждаю, что к молодому Гете здесь относятся гнусно и недостойно. В глаза перед ним униженно лебезят, ибо используют его как звено, связующее с отцом, а за глаза насмехаются, да вдобавок по глупости своей считают его тугоухим либо таким же непонятливым, как они сами. Какой же отсюда следует вывод? А вот: чернь рада бы свести счеты с господином тайным советником, но старик не из тех, кто остается в долгу, и тогда весь этот сброд без малейшего риска вымещает злость на сыне, который для них всего лишь плод мезальянса.
Соре нахмурил лоб, откашлялся и сказал с принужденной улыбкой:
— А где пропадает наш любезный друг — скульптор? Если он не придет сию же минуту, мы вынуждены будем уйти без него.
Одынец сделал вид, будто не расслышал реплику Соре. Он спросил Холтея:
— Вы это серьезно, дорогой мой? Но не может быть, вы, верно, преувеличиваете?
Холтей отвечал:
— А вы спросите у гофрата Соре. Полагаю, он не откажется подтвердить мои слова.
Соре решил держаться доверительно. Он сказал:
— Мир, по всей вероятности, не может существовать без сплетен. Где есть великие исторические явления, там неизбежно есть и chronique scandaleuse[13]. Ежели мой друг Холтей придерживается определенных взглядов, я не собираюсь спорить. Тем более мне, как иностранцу, приличествует нейтралитет. Да вдобавок и господин Гете-младший мне знаком менее, нежели его превосходительство: у нас нет, собственно, никаких точек соприкосновения.
— А теперь нам и в самом деле пора!
Таким восклицанием Мицкевич положил конец щекотливой теме, затем он взял со шкафа цилиндр и распахнул дверь перед своими гостями. Холтей рассмеялся не без ехидства, когда ему удалось заставить Соре, непременно желавшего замыкать шествие, первым выйти из комнаты. В коридоре им повстречался господин д’Анжер. Несмотря на теплую погоду, он накинул поверх фрака серебристо-серую пелерину и вооружился зонтом.
9
Прекрасная утренняя погода и впрямь несколько изменилась. Солнце с трудом одолевало затянувшие небо слоистые облака, воздух стал душным, так что даже несколько сот шагов, отделявших гостиницу от Фрауэнплана, господа проделали, обливаясь потом. По дороге им встречались большие и малые группки поздравителей, возвращавшихся от Гете. Даже мещане не могли отказать себе в удовольствии лично приветствовать юбиляра — частию из искренней благодарности, частию любопытствуя наконец-то увидеть своими глазами великолепное убранство министерского дома. Охряной фасад вытянутого в длину здания был украшен гирляндами еловых веток, над воротами красовалась золоченая цифра «80», обрамленная венком из искусственного лавра.
Парадные двери были распахнуты настежь, широкая лестница с пологими ступенями, по которым человек скорее скользил, нежели шел, была покрыта коричневой дорожкой, заглушавшей шаги. Великолепные статуи в нишах мерцали на фоне темно-зеленых олеандров, доставленных из оранжерей герцога. Зал с античными фигурами превратился в сад, где при ярком дневном свете пылали свечи, числом восемьдесят, которые образовывали свисавшую с потолка корону. Под ней на обвитом зеленью постаменте красовалась гипсовая статуя, копия с античного оригинала, подарок короля Баварии Людвига Первого — торс юноши, представлявшего, как считали, одного из сыновей несчастной Ниобеи.
И
Вновь прибывшие были тотчас отведены к Гете, который принимал поздравителей в салоне. Завидев их, маститый старец покинул круг прежних гостей и поспешил им навстречу. Утреннее напряжение и прием бесчисленного множества визитеров никак на нем не отразились — напротив, он выглядел более свежим и непринужденным, нежели накануне. Пожатие его руки было крепким; чуть склонив голову к одному плечу, он внимал поздравительным речам и улыбался. Правда, он ничего или почти ничего не отвечал на поздравления, но тем красноречивее были его черты, сияние вокруг его висков, блеск его больших глаз, легкое подрагивание увядших губ.
Салон был переполнен людьми. Мицкевич познакомился с историком Люденом, чью «Историю средневековья» прочитал с отменным удовольствием. Этому ученому, жителю Йены, недавно перевалило за пятьдесят. Он скромно уклонился от похвал, которыми осыпал его Мицкевич. Имя Мицкевича оказалось ему небезызвестным, хотя из произведений поэта он, по его собственному признанию, ничего покамест не читал. Мицкевич никак не обиделся словам Людена, он только сказал с улыбкой, что был бы очень рад, если бы дело обстояло иначе, хотя бы затем, чтобы таким образом узаконить свое существование в глазах автора известного исторического труда. Люден любезно ответил, что Мицкевич в этом отнюдь не нуждается, а кроме того, как мужественный борец за права польской нации, столь же благородной, сколь и многострадальной, он достаточно узаконен в глазах старого друга славянских народов. Слова «старый друг» Люден произнес с большим чувством и поведал о сердечной близости, которая связывает его с прежним учеником, а ныне прославленным борцом за славянские идеалы словаком Яном Колларом, автором венка сонетов «Дочь Словакии». Именно Ян Коллар открыл ему глаза на героическое прошлое и славную историю славянских народов, а затем научил восхищенно следить за ними. Мицкевич был рад это слышать, он лишь пожалел, что по недостатку времени, будучи в Богемии, не мог, при всем желании, познакомиться с Колларом.
— Сколь прекрасно наблюдать, — сказал он Людену с неприкрытой гордостью, — как повсюду расцветают новые цветы, как старый ствол дает новые побеги.
Люден ласково взглянул на него.
— Да, это поистине примечательно, — ответил он, — и я был бы рад обнаружить тот же самоотверженный национальный энтузиазм в своих соотечественниках, причем не в каких-то отдельных личностях, как это бывало до сих пор, а в массе.
Конец их беседе положило приближение Гете-младшего, который пригласил их к торжественной трапезе у «Наследного принца».
— Мы еще побеседуем, — сказал Люден Мицкевичу, когда тот вторично выразил свою радость по поводу встречи. Затем Мицкевич вновь присоединился к кружку тех, с кем пришел. Они попрощались с Гете, который не счел за труд самолично подвести гостей к античному бюсту и пригласить их разделить его преклонение перед этой гармонической красотой. С видом глубокого восхищения Гете очертил руками пленительные линии этого совершенного творения, эту живую, дышащую плоть, этот исполненный внутреннего напряжения рывок тела, которое в своем юношеском задоре напоминало скорее тело лучника, нежели человека, подвергающегося смертельной опасности, что, кстати, мешало Мицкевичу понять, почему эта фигура должна изображать сына Ниобеи. Затем старец вознес похвалы вкусу царственного дарителя, который делает дарителю не меньше чести, чем одаренному. Затем он вдруг спохватился, что еще не показал своим гостям сопроводительное письмо короля, и, как ни подгонял их Август, считая неудобным, чтобы остальные гости ждали за банкетным столом, Кройтеру все же пришлось сходить за папкой, где лежало письмо Людвига. Письмо начиналось словами «господин министр», далее король желал Гете достичь столетия и просил сообщить, в каком доме тот проживал в Риме, так как его величество сам намерен посетить вечный город и хотел бы осмотреть этот дом, ибо «даже самые ничтожные предметы приобретают значение, ежели касаются великих людей». Подпись гласила: «Ваш почитатель Людвиг».