Избранное
Шрифт:
— Ваша хитрость, — говорит, — даже нам нравится. Будем знакомы.
Савушка — старик гордый, на вольном воздухе вырос — руку генералу не подал.
— Мы, — отвечает, — лещей вроде вас только за жабры берем.
Генерал даже скривился, но обиду сдержал.
— Хотите жизнь сохранить?
Савушка сразу смекнул, к чему разговор.
— Эко добро! — отвечает. — Я уж и без вас осину себе подобрал. Скучно стало землю топтать.
— Хотите, дом выстроим, пятистенку? Графский титул дадим.
— Да, не вредно, пожалуй. Дайте неделю подумать.
Отвели Савушку в камеру. Поят чаем, кормят икрой, балыками кетовыми.
Савва думает. А войска между тем пробираются. Сквозь горы Уральские, через степи Барабинские, сквозь тайгу — на Дальний Восток.
Вскоре приводят Савву обратно.
— Согласен тропу указать?
— А сапоги болотны дадите? А пороху десять кило? А жеребца племенного?
— Все дадим… Веди только скорее!
— Ой, боюсь даром отдать… Дайте еще неделю подумать.
Война разгорается. У японцев уже золото на исходе, а Савушка все торгуется. То лодку новую потребует, то жене шубу суконную, то олифы ведро. Наконец, видит, что дальше тянуть невозможно.
Обдернул пиджачок и выходит вперед.
— А ну вас, — говорит, — ко псам! Раздумал я золотом торговать.
Вот тут-то японцы себя показали. Срезали Савушке кожу на пальцах, опустили руки в царскую водку. Ни слова Савушка не сказал, только скрипнул зубами. Желчь лягушачью в жилу ввели, в угли ногами поставили — и то промолчал.
Залечили — и снова. Бьются месяц, бьются другой: то шоколадом накормят, то керосина в ноздри нальют, а все не могут Савушкина характера одолеть. У генерала Ину от тихой злости лишаи по телу пошли.
Подойдет к камере, глянет на Савушку и посинеет в лице.
Между тем войска вперед продвигаются. Через Саянские горы, через Яблоновый хребет… сколько сапог износили, сколько патронов извели, сказать невозможно!.. Наконец пробились и залегли в тайге, недалеко от японского лагеря.
Видят японцы, что Савушку ничем нельзя взять: он всякую тайную подлость, как белка пустой орех, предугадывает.
Вызвали главного химика. Генерал Ину-сан спрашивает:
— А ну, какие есть новые газы?
Тот докладывает:
— Иприт-самдерит, тило-третило, купоросный карбид. Сжигает роту в четыре минуты.
— Нет, не то…
— Тогда бим-бомо-бромо-кислый экстракт пополам с мышьяком. Ужасная сила. Десять лет на том месте трава не растет!
— Это старо. Нет ли того газа, чтобы от него человеческая совесть окривела?
Тут-то химик и сел.
— Нет, — говорит, — до этого наша наука еще не дошла, не берусь.
— Ну, так вот тебе трое суток сроку: или орден коршуна трех степеней, или один конец — харакири.
Ладно. Вскоре приносит химик черный баллон.
— Вот он, — кричит, — умослабительный ангидрид!
В тюрьме на смертниках испытал. Отцов продали! Все тайны свои разболтали!
Взяли и усыпили тем газом Савушку. А на ночь возле койки посадили двух писарей, чтобы бред больного записать.
До полуночи Савушка еще так-сяк крепился, только зубами тихонько поскрипывал. А там дошел газ до самых центров. Крякнул Савушка и понес. Чешет и чешет, точно из пулемета. Писарей всех замучил.
Наутро приносят генералу те записи. Ровно тысяча двести страниц. В штабе радость. Ину-сан именинником ходит, химик дырку для ордена провертел.
Однако вызвали генерального переводчика. Воздел он на нос очки, стал читать Савушкины откровения. Да и споткнулся на первой строке.
— Виноват, — говорит, — такие слова по-японски не могут спрягаться и корни не те.
— А ну, вглядись пристальнее.
Почитал переводчик еще немного и сдался.
— Освободите, — просит, — глаза слезятся, щиплет сильно.
Спасибо, ефрейтор один подвернулся — участник русско-японской войны. Заглянул он в тетрадь и рапортует:
— Спряжения те известные, на материнской основе. Разрешите перевести.
И перевел. Генерал испариной даже покрылся. Савушка, он и раньше озорной на язык был, а тут в беспамятстве самого себя превзошел: насчет золота ни гугу, а чего другого — сколько угодно!
Наконец поняли японцы: выхода нет. Решили всех зверей допросить, где золотая сопка. Вызвали из Токио одного дрессировщика: он на всех звериных языках умел разговаривать, щуку немую и ту понимал.
Собрали зверей, птиц таежных, дали им сладкую пищу. Медведю — кетовую головку, выдре — брюшки, соболю — мозговушку, бобру — траву речную, зайцу — кочерыжку, кроту — червяков, цапле — лягушку, росомахе — падаль лесную.
Стал дрессировщик тайну выпытывать.
Заяц уши прижал, божится:
— Наша тропа возле грядок. Другой не видал.
Соболь лукавый облизнулся, соседям моргнул:
— Еж — он грамотный, на дубовом листе все тропинки отметил.
Еж щетину поднял, забурчал:
— Нет листа… Бобер его съел.
Бобер спорить не стал. Брюхо погладил и говорит:
— Лист дубовый теперь ни при чем. Была тропа, да ее партизаны на колесо намотали, с собой увезли.
Даже крот, зверек тихий, и тот разворчался.
— Я, — говорит, — близорукий, глухонемой. Живу в стороне. Разрешите уйти.
А медведь от обиды даже взревел: он Савушке давно приятелем был.
— Ер-рунда, — кричит, — какая! Р-рыба ваша тухлая. Малины хочу!
И ушел в лес по ягоду.