Избранное
Шрифт:
А когда потом постоишь часок на верхней палубе, перегнувшись через фальшборт, глядя с высоты двадцати метров на плещущие внизу волны, по которым с разных сторон подплывают к большим пароходам торговцы на груженных вином или фруктами скорлупках и с ожиданием смотрят вверх, на пассажиров, то чувствуешь себя вообще выдающимся бездельником.
В двенадцать я сошел обратно на берег и, вооруженный блокнотом для рисования, направился в город. Архитектурный стиль старой Генуи, прилегающей к гавани, говорит ясным языком: несмотря на крайне ограниченное пространство между морем и скатом горы, именно отсюда разрастался и сам город, и его население, здесь город пережил пору своего расцвета. Нигде нет таких высоких, почти сплошь средневековых домов, как здесь, и нигде нет таких узких улиц, как здесь, старый город похож на громадный монолитный утес, изборожденный вертикальными трещинами. В самом низу этих трещин, сплетающихся в лабиринт, ходят люди; глянув вверх, они увидят узенькую полоску неба, то тут, то там перечеркнутую веревками с бельем. На самих улицах сумрак, а когда по крутой
12
Бедняга! Я знаю, что это такое (нем.).
Порой неудача рождает стихийную ярость. Тогда говоришь себе: я должен и я буду зарабатывать деньги. Тогда стучишься в любую дверь, идешь дальше и стучишься снова, пока не откроют, пристаешь со своей нуждой. Так прошло полдня, вверх-вниз по лестнице, из двери — в дверь. Один раз, толкнув какую-то дверь, я очутился в большом помещении, уставленном вдоль стен диванами и стульями; мужчины, среди них много матросов, с полуголыми женщинами на коленях, и все заняты черт знает чем. Неожиданно открывшийся вид столь соблазнительных живых картин на мгновение лишил меня дара речи, и я застыл, поводя окрест вылупленными глазами, как Алиса в Стране чудес. Мадам сразу же поняла, что я ошибся дверью, ринулась навстречу и вывела меня под ливнем слов на путь истинный, в данном случае вон. Я промчался несколько улочек, прежде чем снова пришел в себя; это было как видение из другого и лучшего мира. Тот, в котором я пребывал, ухмылялся мне, во всяком случае, довольно свирепо.
Ну что же, если ничего не выходит с обычной публикой, попытаем счастья у патрициев. Я поднялся вверх по склону, где дома были поприличнее, и начал стучать. Тут самое первое дело — беспрепятственно проскользнуть мимо швейцара, его жены или дочери внутрь дома.
Это может быть замечено или не замечено. Если вас заметили, постарайтесь вызвать впечатление, что по той или иной причине вам сюда очень нужно; если же не повезет и вас окликнут, тогда в ответ на вопрос «Вам куда?» называйте одно из имен, прочитанных вами на почтовом ящике у входной двери. Будьте, однако, готовы к тому, что, когда вы уже наверху раскроете свои карты, швейцар может в любую минуту явиться на зов квартиранта и обрушить на вас лавину своего гнева. Если перед вами итальянец, это не так страшно, он распаляется настолько быстро, что ваш северный темперамент просто не поспеет за его оборотами; не останется ничего другого, как сохранять полное спокойствие; в конце концов можно просто рассмеяться, ибо такое поведение, как и следует ожидать, лишь подольет масла в огонь. Обычно я делаю вид, будто не понимаю, о чем речь, и спокойно предлагаю разъяренному стражу продемонстрировать на нем самом, его жене или дочери свое портретное искусство. Я стою и улыбаюсь, как скала в волнах прибоя. Когда мне все-таки не везло в богатых домах, я захаживал в лавчонки, таверны, конторы, магазины, и часто вхолостую. Попадалось при этом немало любопытных, расспрашивавших меня, кто я да откуда, но в таких случаях я всегда отвечал: «Дайте нарисовать ваш портрет, тогда скажу», и они тут же отставали.
Когда сделал все, что мог, и не добился никаких успехов, настроение бывает не столь скверным, как в том случае, когда не находишь в себе энергии сделать все, на что способен; полный безразличия, граничащего с удовлетворением, я отправился к себе на квартиру. Потом до меня дошло, в чем корень моих неудач. Это была и уже помянутая выше неприязнь, и вето для южных женщин на впуск посторонних в дом, и слишком высокая цена, которую я запрашивал. Для публики, с коей мне приходилось иметь дело в Италии, пять лир было слишком дорого. Если не считать одного немецкого музыканта, который уже три года не был на родине и очень хотел послать матери свой портрет, в Генуе для меня заказчиков не нашлось.
Сама Генуя, конечно, замечательна, но ее культура всегда была не более чем отражением другой Италии; в генуэзцах испокон веку сидело что-то варварское, может быть, именно это варварство обернулось теперь и против меня; даже их национальное блюдо, минестроне, — густой, тяжелый для пищеварения суп, месиво, которое с трудом глотаешь, — и оно, мне кажется, говорит об этом варварстве. Мы хлебали это варево изо дня в день; «Mai wieder vern"unftiges Essen und nicht. diesen Frass», [13] — недовольно ворчали немцы.
13
Поесть бы снова толковой еды, а не этой надоевшей шамовки (нем.).
В
В годовщину окончания войны [14] фашисты устроили за городом торжество. Когда побываешь в нескольких фашистских странах подряд, Европа начинает представляться одной большой конторой, где каждый о себе воображает, что может и должен стать директором, он наверху, а все прочие под ним. Мы, то есть тысячеголовая толпа, и я с нею, долго стояли по обеим сторонам улицы, ожидая шествия. Чтобы скоротать наше ожидание, над нами иногда пролетал самолет со снятым глушителем, так низко, что толпа издавала протяжное «О-о-о!» и на своей шкуре ощущала, какого страху натерпятся враги Италии в случае воздушной бомбардировки. Наконец раздались пронзительные звуки фанфар, и мимо зашагали фашистские отряды — грудь колесом, голова откинута, черные рубашки в доблестных регалиях, наискось красные и светло-голубые шарфы, в нагрудничках из крестов и медалей, с высоко торчащими султанами из развевающихся перьев и грозно вскинутыми саблями и ружьями. Когда нам было по двенадцать, мы однажды устроили подобное шествие, а потом все валились со смеху; здесь такая же игра, устроенная бородатыми дядями, вызывала взрыв энтузиазма. Огромное, похожее на киноафишу, портретное изображение Муссолини гнало перед собой волну пиетета и заставляло всех почтительно склоняться, как склоняется тростник по берегам узкого канала, когда проплывает судно. Среди марширующих чернорубашечников я видел немало детворы и малышей; не исключено, что в ближайшей войне будут звучать и такие команды: «Выплюнуть соску! Огонь!»
14
На основе полной капитуляции Австро-Венгрии Италия заключила с ней 3 ноября 1918 года перемирие.
Завершающим аккордом и гвоздем программы был отряд молодых парней, который с воинственными кликами и ружьями наперевес промчался рысью по улице. Таков был финал праздника в честь перемирия, то есть изъявление радости всех людей, что пришел конец войне.
Я пошел домой с таким чувством, будто надо мной по приказу свыше изрядно потешились.
Следующий день я провел вместе с немецкими музыкантами на Campo Santo, на всемирно известном кладбище. Помимо естественного чувства радости, испытываемого каждым, кто приходит на кладбище, оттого, что он пока там не лежит, я испытал и глубокое разочарование. Вначале поражаешься, сколько истрачено сил и средств Ради посмертной памяти, и невольно думаешь: как здесь ДРУГ друга любят. Но в будничной жизни этой любви что-то не заметно, и в голову приходит иное: все эти надгробия и памятники в первую очередь призваны ублажать души тех, кого при жизни так допекали, что у них есть все причины мстить; во-вторых, они воздвигнуты тщеславием, пример чему подавали римские папы, все как один ревностно пекшиеся о своих памятниках. Как ни посмотри, а деньги выброшены на ветер: на этих пяти гектарах скульптуры нет ничего достойного художественного музея.
Прекрасным утром я вышел из города по большаку, тянущемуся вдоль побережья; стучался то в одну, то в другую дверь, предлагая свои услуги, но безуспешно. Несколько раз я проходил через парки, где росли странные, незнакомые мне деревья и кустарники, словно говорящие: «Черная Африка теперь недалеко». В одном из парков пряталась гостиница с вывеской «Schweizerhaus» — «Швейцарский дом». Я проник в нее и наткнулся на двух старых швейцарок, владелиц этого дома, которые были со мной очень любезны, но в услугах моих не нуждались. Судя по виду, добрых лет двадцать к дому никто не прикладывал рук: должно быть, старые дамы уже чувствовали приближение смерти и на все махнули рукой.
Часа в четыре пополудни я пришел в Сори. Школа уже кончилась, на площадке для игр учитель разговаривал с учительницами. Я расхвалил им свое искусство, учитель тут же согласился позировать. Мы вошли с ним в школьное здание и сели друг против друга за парты. Он пожелал выйти на портрете веселым и все время скалил зубы; мне, как художнику, предстояло сделать из этого естественную улыбку. Это удалось; когда я ему показал свою работу, он вскочил и воскликнул: «Son'io per dio!» — «Господи, это же я!» Из Сори я пошел на север по узкой речной долине, чтобы немного посмотреть на горы. Первой на моем пути была деревушка Канепа; там пошел дождь, и я укрылся на молочном заводе. Люди рассказали мне, что здесь живет молодая немка, замужем за итальянцем, она уехала сегодня в Геную и должна вернуться дилижансом обратно. Когда дилижанс, уменьшенная копия большого экскурсионного рыдвана, остановился неподалеку, все закричали: «Смотри, вон она, вон она!» Я не мешкая устремился в ее сторону. Сами подумайте: если бы вы жили в такой глухомани, далеко от родины, то, наверное, сошли бы с ума от радости, услышав родной язык.
Несмотря на дождь и сумерки, я заметил, что ее лицо просветлело. Сначала она чуть вздрогнула, потом прониклась ко мне доверием, показала, где живет, и мы условились, что я подыщу себе ночлег, а через часик забегу поболтать. Вокруг нас быстро собралась кучка итальянцев, презревших дождь ради удовольствия послушать немецкую речь. Один из них, долговязый мужчина с босыми ногами, решил надо мною сжалиться и не успокоился, пока не соорудил мне на ночь логово из сена в своем сарайчике. Так зачастую бывает — когда позарез нужно, находится совершенно чужой человек с необъяснимым желанием помочь тебе, и тогда начинаешь думать, что это и есть твой ангел-хранитель, сопутствующий тебе всю дорогу и всякий раз являющийся в новом обличье.