Избранное
Шрифт:
9. на ваш ботинок снова летят грязные ошметки какого-то ила.
10–12. Повторяются операции номер шесть — восемь.
13. Неистовое натирание исполняется теперь бархаткой.
И после этого наконец, если только носок ботинка не будет еще дополнительно обработан чем-то жидким супер-экстра, наступает минута, в приход которой вы уже отказываетесь верить: он оставляет ваш ботинок в покое. Он убирает деревянную загородку вокруг него, скатывает засученную штанину и выдерживает паузу, не столько для передышки, сколько для того, чтобы дать вам возможность пережить восторг, созерцая то различие, что возникло между обоими вашими ботинками. Когда второй ботинок становится точно таким же, вы с удовольствием платите чистильщику любую названную сумму и шествуете далее с таким чувством, словно у вас на ногах вместо обуви красуются два бриллианта.
Я купил для своих брюк лоскут материи и
По сравнению с предыдущей ночевкой простыни были белыми как снег.
Несколько дождливых дней, проведенных в Специи, можно было спокойно вычеркнуть из жизни. В мои часы пик, между часом и тремя пополудни, я рисовал в тавернах, вечера, само собою, топил в вине… Главное, что я смог здесь подремонтироваться.
На третий день разведрилось, и я отправился взглянуть на местечко Портовенере, расположенное на крайней точке полуострова, там, где начинается залив Специя. Напротив лежит высокий треугольный остров Пальмария, а прямо посредине фарватера — небольшая скала, к ней сверху прилепилась четырехугольная сторожевая башня. На самом краю обрыва — полуразрушенная средневековая церквушка; скалы здесь местами ярко-красные и образуют высокие гроты, к которым можно подобраться и наблюдать сверху, как взлетают до самых сводов пена и брызги волн, ревущих от ярости, что неожиданно оказались в клетке. Среди гротов были такие, что соединяются с морем через систему сообщающихся сосудов; без всякой видимой причины все в них вдруг начинает кипеть и клокотать, как страсти в человеческой душе.
Вечером в Специи мне с рисованием фатально не везло, хотя принялся я за дело бодро, однако внутренний голос, приказывавший «прочь отсюда», звучал все громче.
На следующий день установилась хорошая погода, моя одежда была в порядке, я всучил Ине деньги за постой и с облегчением покинул Специю. Вначале я полчаса пробирался через авгиевы конюшни пригорода, затем вдоль деревянных купален, пустовавших до нового сезона. В саду большого отеля мне удалось подцепить две лиры: богатый постоялец усадил одну из своих дочек на стул и попросил нарисовать ее портрет. Лиры мне достались, однако, непросто, так как для детишек я был не более чем забава; в подобных случаях гораздо труднее сделать все, на что способен. Иные родители вели себя уж совсем странно; случалось видеть, как они, получив в руки нарисованный с величайшими усилиями портрет их несносного чада, не долго думая вручали его своему баловню и с умилением взирали, как он хладнокровно уничтожает произведение искусства и потом с гордостью показывает всем обрывки бумаги. Может быть, эти родители надеются за жалкие две лиры перекачать в свое потомство хотя бы толику самоуважения и достоинства из души неизвестного художника, которого судьба наградила комплексом полноценности?
В Леричи я подкрепился незабываемо вкусно приготовленным минестроне и пошел осматривать грандиозный замок, который уже много веков господствует над этой местностью и на чьих камнях остались следы Данте и Петрарки — двух величайших художников. Теперь и я оставил там свои.
Замок был воплощением могущества, но вместо осадных орудий ему угрожало теперь только оружие времени. Старый смотритель, шаркая подошвами, провел меня через двор, прогнав по пути трех куриц, которым здесь было не положено разгуливать. Иногда он невнятно бормотал что-то достойное внимания; это было похоже на слабое журчание сбегающей по стене воды, когда прохудится кровля. В посетителе же пылает безмерное одушевление прошлым, взметаясь выше зубчатых стен и смотровых башен.
Через горы дорога привела меня в Сарцану, первый городок после Специи. По дороге мне попалось кафе, где у стойки бара сидели трое мужчин; немного погодя они удалились, и каждый держал под мышкой скатанный в трубочку собственный портрет, как дети подарок Синтерклааса. [20]
Перед домами сидели с рукодельем женщины и девушки, но ни в какие разговоры мне втянуть их не удавалось. Они либо играли глухонемых, либо громко цокали языком о верхние зубы, что должно было означать «не нужно». В Сарцане я вдруг вспомнил, что оставил у Ины свой карманный фонарик; нужно было возвращаться. Мои чувства к Специи от этого не потеплели. Я тут же повернул на пятнадцать румбов, а когда вышел за город, повстречал двух немцев на велосипедах. Мы договорились вместе поискать ночлега, а назавтра я съезжу на велосипеде в Специю. Сначала они хотели зайти в ратушу за деньгами.
20
Синтерклаас, он же св. Николай, — теперь рождественский дед-мороз.
В Италии каждый путешественник может получить пять лир у подеста — городского головы — в доме коммуны и еще пять лир — в доме фашистской партии. Любопытно, чистая ли это филантропия, или же Муссолини привлекает мысль, что если по его стране скитается целое полчище обездоленных иностранцев, то население должно поверить, что где-то живется еще намного хуже, так как в глазах итальянца уезжать из дому всегда было крайним средством избавления от нищеты.
Нас встретили два карабинера; у одного из немцев был с собой альбом печатей, и он попросил поставить печать Сарцаны. В Италии такие просьбы удовлетворяет, потому что ставить печати — веселая потеха. Итальянцы любят играть, это их самая забавная черта; Муссолини играет в диктатора, другие — в министров, народ играет в подданных, патеров, полицейских, военных. Все, что выходит за рамки привычного ремесла, тут же становится игрой. Когда карабинеры, будто дети книжку с картинками, просмотрели весь альбом, старший дал нам десять лир и велел честно разделить. Я отказался от своей доли. Вместо этого я испросил разрешение порисовать. У них были высокие воротники с галуном и большими серебряными звездами, а изобразить достоверно вещественные детали много важней, чем лица. Впоследствии мне приходилось рисовать целые легионы жандармов, и первое, на что они обращали внимание, были эти серебряные звезды.
Мы узнали, что приблизительно километрах в семи дальше на дороге в Специю находится «casa della pubblica assistenza» — «дом общественного содействия», род приюта. Немцы на своих велосипедах сразу же укатили, а я должен был прийти следом. Неподалеку от кафе, где я уже рисовал, меня пригласили заглянуть в парикмахерскую. Молодой цирюльник, похожий на голливудского актера Валентино, показал мне свой портрет, нарисованный полгода тому назад другим бродячим художником. По мнению модели, нос на портрете ему совершенно не идет. Не буду ли я так любезен — он видел меня за работой в кафе — привести нос в более полное соответствие с его желанием. Сначала эта просьба меня обескуражила: корпеть над чужим произведением было новой страницей в моей карьере. Но парикмахер был так настойчив, уверял меня, что с этим носом весь портрет теряет для него смысл, что я наконец уступил. Я стер резинкой грушу раздора и посадил на ее место новую, стараясь как можно точнее следовать стилю предшественника. Операция по пересадке прошла блестяще, мне заплатили за нее как за целый портрет, а двое из присутствующих клиентов тотчас же почувствовали желание запечатлеться в двух измерениях.
В приподнятом настроении я направился к «дому общественного содействия». Хозяин дома принял меня Как почетного иностранца, который был настолько учтив, Что Удостоил визитом его ничтожное жилище. Немцы не появлялись, и я оказался единственным постояльцем, причем, наверное, с давнего времени, потому что, когда вошел в спальню, минимум две сотни комаров стихийно исполнили общий танец ликования и торжественно проводили меня в постель.
День начался с ужасающего возмездия. Мановением руки карающего бога я расплющивал невинно дремлющих теперь истязателей о стену, и почти всякий раз возникающее на ней кровавое пятно подтверждало справедливость моей мести, ибо наказание вершилось мною не более и не менее как за покушение на убийство. И разве для комаров могло служить оправданием, что они так малы, а я так велик! Напротив, именно благодаря этому обстоятельству я и остался в живых. Стало быть, комар, напавший на человека, заслуживает смертной казни.
Было, однако, чрезвычайно жаль, что, творя правое дело, я проливаю только собственную кровь. Но и это не могло удержать мою десницу: справедливость должна была восторжествовать.
Ина обрадовалась моему приходу, тут же достала фонарик и сказала мне: «Ты хорошо сделал, что вернулся».
Часов около трех я снова был в Сарцане и зашел пообедать в небольшую таверну на окраине. Немного погодя вошли молодые люди, с которыми у меня завязался разговор; я нарисовал одного, они угостили меня вином. Я дал себя уговорить остаться, и с четверкой парней мы отправились пешком в Фортеццу, прекрасно сохранившуюся крепость эпохи Возрождения, расположенную высоко над городом, с головокружительными куртинами, мощными, выступающими далеко вперед равелинами, опоясанную вокруг глубоким рвом, похожим на заросшее травой ледниковое русло. Оттуда мы пошли напрямик через поле в dopolavoro. Dopolavoro — буквально: «после работы» — заведение, которое есть почти в каждом населенном пункте, что-то вроде клуба для отдыха мужчин, где можно ничего не заказывать. Сегодня было воскресенье, и устраивались танцы под патефон. Посреди зала, полного гостей, отвели место для танцев; девушки стояли, робея, вдоль стен.