Избранное
Шрифт:
Побывал я и в палаццо, где жил лорд Байрон, любивший подниматься по его широким ступеням верхом на лошади, чем он предвосхитил современный лифт.
Моим соседом по ночлежке был совсем еще молодой немец, у которого ничего не было, и он жил тем, что ему подавали на улице. Однажды, когда я стоял в соборе и размышлял над тем, что перед этой красотой даже человек, не верующий ни в бога, ни в его заповеди, может спокойно преклонить колени, он присоединился ко мне, но вместо почтительного восхищения собор вызвал у него досаду: «Слушай-ка, тут и смотреть не на что, да такого добра в каждом городе полно. И чего здесь особенного. Подумаешь тоже, церковь вся из мрамора; ну и что, да его здесь кругом сколько хочешь, они его задарма берут».
Если сегодня ты не заработал ни гроша, то назавтра Уже сматываешь удочки с этого места —
Прекрасным утром я шагал вдоль изгибов средневекового акведука в сторону Лукки. Такие акведуки — не что иное, как широкий желоб, который прямо по воздуху Доставляет чистую воду с гор в близлежащие города, порой на расстояние до десяти километров. Вместо того чтобы червем ползти по земле, как у нас, вода совершает здесь победное шествие по спинам сотен триумфальных арок, и я бы сказал, что в этом тоже проявляется почтение к воде, свойственное людям теплых стран с сухим климатом.
В итальянской газете я однажды наткнулся на статью о нашей стране, автор которой уверял, будто голландцы настолько привычны к воде и так безумно ее любят, что, если идет дождь, они не бегут прятаться в сухое место, как остальные народы, а все поголовно выскакивают на улицу и с ликованием промокают до нитки.
Лукка находится в полудне ходьбы от Пизы, и, хотя ей недостает такого же величия, в ней можно встретить все, что когда-то было у гордого и независимого населения итальянских городов. Здесь также строились дома с аркадами, которые я видел в Кьявари, но, к сожалению, свободное пространство аркад было затем поглощено домами и превращено в торговые ряды, отчего пострадали фронтоны домов, получившие теперь иное членение, а улицы стали слишком узкими. К счастью, за последние годы многим зданиям возвращен первоначальный вид, со стен красного кирпича удалена известка, восстановлены в своих правах уцелевшие сводчатые окна с маленькими колоннами посредине. Некоторые уголки воскрешают перед глазами прошлое настолько живо, что почти физически ощущаешь, как им, должно быть, не хватает публики в костюмах эпохи Возрождения. В соборе Лукки стоит надгробный памятник молодой женщине, который меня глубоко взволновал; в царящем здесь мягком полумраке родился у меня следующий рассказ.
Мая месяца двадцать седьмого дня года одна тысяча четыреста восьмого в шестнадцать минут одиннадцатого часа в своем имении неподалеку от Лукки, на благословенной земле Тосканы, умерла юная графиня де Карретто, и немногие были в ее окружении, кто бы отказался сойти вместо нее в могилу, хотя иные видели ее лишь издалека, прочие же только слышали о ней от других.
Не страдая никаким недугом, графиня словно выскользнула из жизни. И всякий теперь стал о ней думать и все припоминать — все слова, что слышал от нее, и запечатлевать в своей памяти черты ее лица, ибо никак не верилось, что отныне больше нельзя будет ни увидеть, ни услышать это чарующее создание. Только память о нем осталась, и всякий мог сохранить ее для себя как драгоценное сокровище, которое уже не перейдет никому другому по наследству; такое вот наследство оставила она всем. И мало-помалу оно должно было окружить ореолом всякого, кто знавал ее при жизни.
Отчего это было, никто сказать, к счастью, не умел. Графиня как будто с рождения владела даром понимать людей, и ей не надобно было для этого долго жить да мучиться, как прочим. Очень молода была графиня и жизнерадостна, но при этом столь проницательна, что читала в душе всякого, будь то девочка-кухарка или государственный муж.
И вот она лежала мертвая, и мудрые глаза ее теперь уже ничего не видели.
Граф был более потрясен смертью, нежели сама покойница, она просто исчезла. Он не ел ничего, не говорил ни слова, он не различал ни дня, ни ночи, каждое утро он все так же сидел и расширенными глазами озирал вокруг себя поочередно то вырезанные в форме когтистых лап ножки дубового стола, то прожилки на палисандровых половицах, покуда они не тонули в ночной темноте, то ниспадающие вдоль окон портьеры, на выпуклых складках которых утренний свет выхватывал длинные полоски богатых узоров, то розетки плафона, тени которых падали не вниз, а вверх. Его взгляд избегал лишь картин, чья намеренная красота теперь представлялась ему
Терзала ли графа мысль, что жена его обратилась внезапно в некую вещь, и он искал эту вещь среди прочих? И не спрашивал ли он все окружающие предметы: зачем взяли вы ее себе?
Случилось это во времена Возрождения, а дворяне тогда уже не верили больше в бога.
Один-единственный раз вышел он в парк, шел медленно и скоро замер, будто порожний железнодорожный вагон, пущенный в тупик. Как в тупике, стоял он, безучастный, посреди бушующей стихии растений, птиц и насекомых. Никто не смел произнести ни слова: человек в столь безмерной скорби людям нормальным внушает ужас, того и гляди, он лишится рассудка. Если бы только графиня была хоть недолго больна, то он, верно, стал бы и дальше безотлучно бдеть у пустого теперь ложа болящей.
На пятый день он ушел из дому в оливковую рощу, что была по соседству. Может быть, оливковые деревья, столь похожие на извивающиеся от боли и страсти живые существа, что они вдохновляли Микеланджело на создание человеческих тел, повергающих мир в изумление, — может быть, оливковые деревья дарили ему покой и утеху? Этого не знает никто.
Кто знаком был с домашней жизнью четы, тот понимал, что и для графа теперь жизнь кончена. Теперь уж не появятся в простом поместье Карретто ни живописцы, ни ученые мужи, для которых в те времена были открыты двери куда более роскошных палаццо; а если и придут, то один-единственный раз, чтобы своим соболезнованием еще больше напомнить о ней, но потом навсегда исчезнут. Да и кто соблаговолит ради собственного удовольствия посетить одинокого человека, терзаемого печалью?
И чем отныне заполнить жизнь? В заботах своих и трудах он думал лишь о ней, хотел радовать лишь ее — будь то диковинным, взращенным собственными руками растением, выкопанным из земли фрагментом античной статуи либо открытым у древних писателей новым интересным рассуждением. Во всех этих направлениях граф ушел далеко, и даже знатоку было приятно обменяться с ним мыслями, но теперь — чего стоят все на свете вещи, коль скоро нельзя обратить их в узы, связующие живых людей?
Особенно же возвышала его в глазах окружающих ее любовь; лишь взойдя на постамент ее любви, стал он выше других на целую голову. Эта любовь и для него оставалась всечасной загадкой. Что нашла она в нем? Как удавалось ей изо дня в день приносить новые свидетельства этой любви, и не только на глазах посторонних, но и когда они были наедине? Поначалу он терялся в догадках, но мало-помалу привык и рассматривал ее любовь вкупе с теми чудными благами, какие природа равно изливает на людей, не давая им распознать, чем они эти благодеяния заслужили.
Когда граф возвратился из оливковой рощи, другие люди уже похоронили ее, опустили в сырую землю и засыпали. Под плитами собора, дивной красоты Луккского собора. И только плита, которую недавно поднимали, напоминала еще о ней.
Словно ведомый инстинктом, устремился граф к этой плите. Люди не узнали его и даже приняли за нищего, что хотел устроиться в церковном портале; когда же он прошел внутрь собора, остановясь на мгновение, покуда глаза не привыкли к разлитому под сводами полумраку, и затем медленно, ощупью стал пробираться дальше, прижимаясь к стене, к решеткам исповедален, то был похож теперь на закоренелого грешника, по истечении многих лет опять дерзнувшего войти в храм господа, которого он прогневил.
Но не на священный алтарь был направлен взор его глаз, они не отрывались от мощеного пола, от той самой плиты, которую недавно поднимали, и так, шаря руками по стене и вжимаясь в нее спиной, будто желая разрушить соборную кладку, приблизился он к роковому месту и застыл недвижим. Здесь еще стояли люди, по два, по три человека и поодиночке стояли они, погруженные в скорбные думы; они размышляли о том, что даже самая волшебная красота преходяща, некоторые плакали, ибо сокрушались они, что в жизни столько горя. А в углу, где прятался мрак, у стены распластался в оцепенении человек, сам сраженный горем. Он оцепенел от ужаса, что ничего не происходит и никогда больше не произойдет, что чужие люди вот так прямо стоят здесь и печалятся о его страданиях. Воистину это была кража.