Избранное
Шрифт:
— Да, сейчас вспомню, кто это был. Ага! Это Янсоний, доставивший вам столько неприятностей.
Уже в который раз слезы брызнули из глаз Элеоноры. Чего только не случается в этом проклятом, дурацком, благословенном Амстердаме!
— Так мне надо было?..
Молодой офицер не ответил, понимая, что вопрос задан не ему. Теперь он мог наблюдать за ней более откровенно и, чем дольше на нее смотрел, тем больше она ему нравилась. Он хотел лишь одного: заключить ее в свои объятья и превратить «воронье гнездо» в гнездышко любви, однако что-то удерживало его от этого. Возможно, ощущение, что Элеонорой владеют
Флаг тоже не дал ответа. Он продолжал беззаботно трепетать, откликаясь на завихрения и толчки ветра, возвещая о незримом движении, царящем повсюду, о колыхании и волнах, летящих все дальше подобно птицам, к тому же и выглядел он великолепно — мягкий алый цвет средь небесной синевы, порой в столь пламенном изгибе, что сердце напоминало скорее факел.
«Сердце, которому не дано кровоточить, которое способно лишь пылать, — подумала Элеонора, — пылать и трепетать».
И все же ответ она получила. Флаг стал приближаться к ней, сердце, снижаясь, вырастало в размере, а когда очутилось возле Элеоноры и она вскочила ему навстречу, сердце, продолжая трепетать, на мгновение прикоснулось к ней и озарило ее таким ярким светом, что у Элеоноры словно зарделось все тело, прикрытое рваной одеждой.
Флаг, миновав «воронье гнездо», опускался ниже и ниже, а Элеонора неподвижно стояла, опершись спиной о мачту, и пыталась где-то вдали снова отыскать себя.
Офицер при спуске флага совершенно изменился. Привел в порядок одежду, стряхнул с нее пыль, выпрямился, а как только флаг оказался на палубе, коротко и сухо заявил:
— Пора возвращаться. — Внизу он добавил: — Подождите меня: вы вернетесь вместе с нами. Не беспокойтесь, больше вас никто не тронет.
И правда, дисциплина была восстановлена, власть женщин кончилась, ни один моряк уже не глядел на них. Словно призраки в час рассвета, женщины торопливо сели в лодки и уже без песен и веселой болтовни отправились на пристань.
Элеонора, подождав полчаса, села в офицерскую шлюпку. На обратном пути никто не сказал ей ни слова.
На набережной все стали расходиться, а ее провожатый, вновь почувствовав себя свободным от корабельной дисциплины, взял на прощание ее за руку и скромно, не глядя на нее, спросил:
— Может быть, мы встретимся еще раз?
Элеонора вздрогнула и покраснела по-настоящему.
— Я не решилась там признаться, — промолвила она наконец, — но… я замужем.
Он выпустил ее руку и, прежде чем повернуться и уйти, произнес слова, которые не так легко забыть, и она никогда их не забудет:
— Брак — то же кораблекрушение, один раз его нужно пережить.
Элеонора уже не могла разделять всеобщую радость. Надо было спешить домой, к мужу. Как примет ее Виллем и что он подумает о ее посещении корабля Ост-Индской компании, о ее порванной и запачканной одежде? Настал миг возвращения, похмелья от пьянящей свободы.
Страдая от тревожных мыслей и дурных предчувствий, не замечая послеполуденной красоты, Элеонора добралась до дома, поднялась по широкой лестнице с пышной балюстрадой и дважды ударила тяжелым медным кольцом.
Барбара открыла дверь и испугалась, узнав свою хозяйку.
— Здравствуйте, мефрау! Я уж хотела было сказать, что у дверей мы не подаем, — вырвалось у нее.
Элеонора прижала палец к губам и показала наверх. «Только бы успеть переодеться», — промелькнуло у нее в мозгу.
Увы, ничего из этого не получилось. Открылась боковая дверь, и ей навстречу вышел супруг. Барбара убежала на кухню.
Виллем Хонселарсдейк оглядел свою молодую жену с ног до головы, и на лице его отразились досада и сильнейшее недовольство. Он ни о чем не спросил, не стал возмущаться, только сказал:
— Переоденься к ужину.
Элеонора не знала, куда спрятаться от его взгляда.
«Лучших слов он не мог бы придумать, — размышляла она, умываясь и переодеваясь, — в них весь его упрек; он избавил меня от мучительной необходимости выслушивать его в таком виде, дал нам обоим возможность прийти в себя, позволил мне вновь воспользоваться самым лучшим оружием женщин. Гнев не лишил его тонкости и благородства. Возможно, теперь он осознал свою вину, и я смогу по-прежнему его любить».
Ужин проходил в молчании, оба считали, что начать должен другой. Казалось, что беседу пытались поддерживать ножи и вилки, они звякали и стучали вдвое громче, и не без основания, ибо процесс еды в такой ситуации позволяет по крайней мере сохранять внешнее спокойствие.
Несмотря ни на что, Элеонора ела прилежно, голод давал себя знать, а меню, составленное Венделой, было гораздо удачней обеденного.
«События развиваются стремительно, — думала Элеонора, — второй раз едим вместе и уже вот так — поистине молниеносный прогресс. Любопытно знать, наладятся ли наши отношения вновь».
Во время еды она прикидывала стоимость окружавших ее вещей и к концу ужина подсчитала стоимость мебели в столовой с точностью до гульдена. Элеонора уже успела немного научиться бухгалтерскому делу у своего мужа.
И после, на протяжении всего этого долгого вечера, ничего не решилось, молодая супружеская пара то разыгрывала пантомиму, то являла собой этакие восковые фигуры. Но когда, сбросив дневную одежду, они улеглись в постель, уклоняться от общения стало трудно. Элеонора вопросительно погладила плечо и руку мужа. Тот не ответил на ласку и не отодвинулся. Только спросил в темноте:
— Где ты была?
Элеонора начала рассказывать об этом дне, о полном событий, счастливом дне. Рассказывала она с присущей ей непосредственностью, а муж слушал со все возрастающей досадой и возмущением. Когда же она дошла до визита на вернувшийся из плавания корабль, он резко повернулся к ней спиной и сказал:
— Так ты была среди продажных женщин! Ну, с меня хватит.
— Но откуда же мне было знать, что всё это означает!
— Так они тебе и поверили! Продажная женщина! В объятьях первого попавшегося матроса! Надеюсь, ты понимаешь, что в этом доме тебе теперь не место. Чем скорей ты отсюда уедешь, тем лучше.
Ни один из них не дал воли своим чувствам. Они примирились со случившимся, так как поняли: это — судьба. Их собственная судьба была судьбой Амстердама. Это стало ясно Элеоноре в тот вечер, проведенный хотя и в молчании, но в напряженных раздумьях. А поскольку она не была уверена, что и Виллему это ясно, она произнесла длинный монолог, не спрашивая, готов ли супруг ее выслушать.