Избранное
Шрифт:
Потом я иду к картежникам — интересно наблюдать, как вертится, и притом насмешливо поскрипывая, колесо фортуны.Его вертят, как вертели до войны, и будут вертеть после войны те, кто ее переживет. На эту фортуну претендуют главным образом штабные крысы, четники из ударных групп, старые четники:фельдфебели, полицейские, пограничники, жандармы, писари и делопроизводители сельских общин. Более года они получали в Колашине ежемесячно жалованье,
Вуйо Дренкович обязательный член какой-нибудь четверки. По его лицу не определишь, какие у него карты, и это дает ему явное преимущество перед другими — слава о нем растет, затмевая все прочие. Болельщики рассчитывают научиться у него выигрывать, чтобы потом жить безбедно. И они весело потирают руки, глядя, как он гребет деньги, и благодарны за то, что терпит их за своей спиной.
Наконец они все же ему надоедают, он отрывается от карт, замечает меня, и в его глазах вспыхивает радость. Болельщики с завистью на меня смотрят, когда он здоровается со мной. Его слава освещает и меня, когда он говорит:
— Пойдем-ка, Нико, поглядим на солнышко, пока не наступила ночь.
— Что-то неохота идти на солнышко. Пятна у меня.
— А у кого их нет? Если обращать внимание на пятна, всем бы следовало сидеть в катакомбах под землей.
— Там на дворе ходит один с палкой, и я вовсе не хочу, чтоб он меня заметил.
— Наверно, кто-нибудь из предателей?
— Не знаю, кто он, но от него не желаю и доброго дела.
— Пока мы здесь, ничего худого сделать он тебе не может, а потом — тем более.
И все-таки я надеваю шапку и закручиваю усы, чтобы как-то изменить выражение лица. Выходим. Солнце близится к закату. Шумич слоняется в безуспешных поисках дыры в заборе. Но все равно он гениален: если не нашел дыры — обнаружил другое чудо — палочных дел мастера, который не бьет палкой. Это довоенный мирового класса футболист. Благодаря футболу ему подарили жизнь, а потом и дубинку, но, когда приходится исполнять обязанности, он охотнее бьет ногой, чем дубинкой. У него еще два брата, тоже футболисты, и все наши.
— Уж не Бато ли Жуплянин?
— Он самый, тот, что в шляпе.
Когда-то, наверно, это была шляпа, но со временем она превратилась в измятый кулек неопределенного цвета. Под шляпой потемневшее, припухшее лицо, обросшее короткой жесткой щетиной. В нем сохранились едва уловимые черты чего-то знакомого. Глаза мутные, взгляд тупой, широкие плечи опущены. Я подхожу к нему из-за столба, к которому он прислонился,
— Ты Бато Жуплянин?
— Бато расстреляли, — отвечает он жестким голосом, словно каркает, показывая обломанные и выщербленные зубы. — Я его брат, Ацо.
— Старший?
— Нет, младший. Кажусь старшим? И не удивительно.
— Я учился с Бато в железнодорожной школе.
— Расстреляли Бато на Банице, полтора года назад.
— А ты знаешь Свето Младеновича из той же школы?
— Знаю: Свето погиб. И брат его тоже погиб, а отец расстрелян.
— А что с Брано Меденицей?
— И Меденица погиб, где-то под Крагуевцем.
Все это я предвидел и чувствовал, но, когда так уверенно и безапелляционно и таким скрипучим голосом преподносят известное как факты, во мне поднимается ненависть и подозрение, уж не причастен ли он к противному лагерю? Я молчу, а он по этому молчанию чувствует, как во мне закипает ненависть, и в свою очередь злобно рычит:
— Хочешь еще что-нибудь спросить?
— Знаешь ли что о Мине Билюриче? — скрепя сердце выдавливаю я.
— Такого я не знал.
— Он не железнодорожник, а студент.
— Погоди-ка здесь, я спрошу кой у кого, может, они знают, — и направился к павильону ремесленников, который выделялся своей плоской крышей и высоким шпилем.
Солнце заходит на равнине за Бежанийской косой, домишки на горе словно объяты пламенем. На ступеньках сидят четники из Ракиты и Равне Риеке — захватив усадьбы белопольских мусульман, они переняли их привычку кейфовать на закате. Сидят и диву даются, в какую историю попали. Не могут понять, какая муха укусила немцев, что они разоружили своих верных бойцов и затолкали в построенные для коммунистов клетки?..
На дороге, между двумя оградами, появляется молодой щеголь. Он идет, высоко задрав нос, это один из тех, кто презирает весь мир, кроме себя.
— Господин! — окликает его кто-то из четников. — Господин!
— Ты что, меня?
— Скажите там, в управлении или начальству, что среди нас, четников, затесались и прячутся взятые из тюрьмы партизаны и коммунисты. Пусть их отправят туда, где дубасят, чтобы не портили здесь людей!
— Говоришь, есть партизаны?
— Тридцать четыре человека, всех знаю по списку.
— Вот я приду и разделаю и вас и их! — Он грозит пальцем, просто пальцем, но им этого достаточно.
Наушник прикусывает язык и бьет себя по губам. Четники смотрят на него с укором: можно было бы и без этого. Опустили головы, перешептываются: «Лучше помалкивать… опасно… коммунисты… теперь они всюду… внедрились, перемешались… А кто не свирепеет при упоминании о коммунистах — тот с ними…» Но вот умолкли и они, и слышно, как Ацо Жуплянин, проходя, колотит палкой по ограде.