Избранное
Шрифт:
Постояв у окна, уполномоченный, так и не умывшись, вышел в коридор и стал внимательно вглядываться во все двери. Найдя то, что ему было нужно, он с лестничной площадки крикнул служанку и заказал себе завтрак в номер.
Вслед за служанкой в комнату влетел хозяин и, рассыпаясь в любезностях, пожелал гостю «чудесного доброго утра и приятнейшего аппетита».
Хагештейн усмехнулся и облизал губы… Яйца всмятку, вареная колбаса, копченый шпиг. Завершал это великолепие целый кофейник с горячим кофе и стакан молока.
— Королевский завтрак, любезнейший! Чудесно!
Хозяин сиял и без устали кланялся. Потом он сказал:
— Прошу прощения, господин, уполномоченный, но внизу, в зале, ждет делегация от женщин. Они хотели бы поговорить с господином уполномоченным…
— Делегация от женщин? — удивился Хагештейн. — А это зачем? Им-то что нужно?
— Наверное, по поводу тех злополучных дел, господин уполномоченный, само собой разумеется…
— Каких таких дел?
— Ну… тех… Господину уполномоченному, конечно, известно… само собой разумеется… И… и кузнец Бельц этой ночью повесился, само собой разумеется…
Хозяин замолчал. Молчал и Хагештейн, онемев от изумления.
— Бургомистр тоже уже приходил… Хотел нанести визит господину уполномоченному, само собой разумеется…
— А женщины чего от меня хотят? — спросил Хагештейн.
— Полагаю, господин, уполномоченный, молить о снисхождении к их мужьям, само собой разумеется! Волнуются, прямо-таки вне себя!..
— Немедленно пришлите ко мне бургомистра! Немедленно! А… а женщины пусть ждут, понятно?
— Будет исполнено, само собой разумеется!
Хагештейн задумался. Возможно, арестованный русскими местный крестьянин, занимавшийся незаконной торговлей и спекуляцией, не единичный случай? Возможно, здесь были крупные злоупотребления? Но тогда тут хлопот не оберешься, а он-то рассчитывал, что ему удастся несколько деньков передохнуть.
Однако портить себе аппетит подобными размышлениями правительственный уполномоченный не желал.
Он еще вкушал свой отменнейший завтрак, когда в дверь постучали и на его «войдите» порог переступил на редкость громоздкий мужчина. Его мясистое лицо обросло щетиной, под глазами, будто спрятанными в темных глазницах, чернели круги. Человек остановился посреди комнаты, неловко кланяясь.
— Бургомистр? — резко спросил Хагештейн. — Входите, входите!.. Садитесь, пожалуйста… С добрым утром! — Хагештейн через стол протянул бургомистру руку, и тот схватил ее своей огромной лапищей. — Да что же вы стоите? Если не возражаете, я закончу свой завтрак. — Хагештейн приготовил себе бутерброд с колбасой. — А теперь рассказывайте, что творится в деревне… Но только правду… чистую правду!
— Конечно, конечно! — Бургомистр приготовился. — Рассказывать с самого начала, как все это получилось?..
— Упаси бог! — воскликнул Хагештейн. — Ничего лишнего. Только самую суть!
Ридель ерзал на своем стуле, прикидывал так и этак, то смотрел на уполномоченного, то переводил взгляд куда-то в пространство и, наконец, начал:
— Уле Брунс, сказать правду, из всех был самый вредный.
— Это тот, которого русские арестовали? — спросил Хагештейн, жуя свой бутерброд.
— Он самый! И будь его воля, все две тысячи были бы перебиты.
Хагештейн вытаращил глаза и едва не подавился куском. Проглотив его, он спросил:
— Какие две тысячи?
— Ну, женщины, которых доставили сюда!
Так! — произнес Хагештейн и уставился на бургомистра. — Так-так!.. А скольких убили?
— Семьдесят!
— Сколько? — крикнул Хагештейн.
— А может, и немного больше, — прошептал бургомистр и виновато опустил голову. Но, — продолжал он несколько живее, — большинство из них были уже заморены голодом, буквально заморены. И тех, что еще дышали, мы тоже, при всем желании, не могли бы спасти. Ведь нам самим нечего было есть… или почти нечего. Они вымели из наших домов все подчистую. Что мы могли сделать?
— Ужас! Ужас! — стонал Хагештейн.
— Еще какой ужас, господин уполномоченный! Непередаваемый! Женщины кричали и выли, как животные… А дети… Много дней спустя мы все еще находили трупы на железной дороге. Наверное, их выбрасывали из поезда на ходу. Форменные скелеты… Да, да, это было ужасно! Когда поезд остановился, многие из этих несчастных бежали и пытались спрятаться в наших домах, в амбарах… Всех их погнали назад, к поезду… Что нам было делать? Видели бы вы этих мучениц с лицами тифознобольных!
Бургомистр умолк.
Хагештейн тяжело дышал, не в силах вымолвить слово. Он подумал о письме, полученном вчера. Хозяин, значит, вовсе не сумасшедший. И о женщинах подумал, которые ждали его внизу.
Ридель, рассчитывавший, что посыплются вопросы, обвинения, упреки, настороженно следил за выражением лица правительственного уполномоченного, который молча уставился в одну точку. Это молчание было для него тягостнее любой вспышки гнева. В страхе он опять заерзал на своем стуле. И в конце концов не выдержал и заговорил вновь:
Но самое… самое страшное — это дети… Там были совсем еще малютки… Были уже и бездыханные, с голоду умерли. И когда… когда Уле Брунс во рву добивал умиравших лопатой… хотя надо отдать ему справедливость, он, должно быть, делал это из жалости…
Хагештейн медленно поднял голову; близорукими глазами, горевшими на пепельно-сером лице, он пристально смотрел на бургомистра.
— Бог свидетель, да-да, — уверял Ридель. — Ведь многих засыпали живьем… Я и сам… Ох, какое несчастье принес нам, всей нашей деревне, этот поезд… Никогда здесь не случалось ничего подобного… ну… никаких преступлений… Правду говорю, сущую правду… Но это, это всю нашу деревню загубило!