Избранные дни
Шрифт:
— Боже мой, — сказал он, когда она закончила.
— Видимо, все закончилось, — сказала она.
— Не может такого быть.
— В смысле, для меня закончилось. Оба мальчишки мертвы. Возвращаюсь к беседам с моими обычными полоумными.
— А со взрывами что? Будет расследование?
— М-мм… Много времени оно не займет. Два ненормальных ребенка по наущению террористов вступили в что-то вроде сговора. Узнали в Интернете, как смастерить простейшую бомбу. Непонятно, почему до сих пор не звонили их родители.
— По-твоему, почему?
— Не хотят верить, что это случилось с их детьми. Если позвонишь в полицию и там тебе подтвердят, что все именно так, то тут уже ничего не поделаешь. А если не звонить, можешь и дальше убеждать себя, что твои дети просто сбежали из дома.
— Думаешь, с ними плохо обращались?
— Не исключено. Но может быть, и нет. Иногда оказывается, что детство у моих клиентов было более или менее обыкновенным.
— Есть хочешь?
— Нет, я поела.
— Еще выпьешь?
— С удовольствием.
Он взял у нее бокал. У нее к горлу подступил ком, и она расплакалась. Вот только что не плакала — а мгновением позже уже ревет. Она рыдала громко, со всхлипами. Саймон обнял ее.
— Все хорошо, — сказал он нежно. — Все хорошо.
Она не могла остановиться. И не хотела останавливаться. Она вся отдалась плачу. Рыдания душили ее, мешали дышать — словно в глотку засунули камень, извлечь который можно было только слезами.
— Все хорошо, — повторял Саймон. — Все хорошо.
Наконец рыдания прекратились. Она затихла у него в объятьях.
— Извини, — сказала она.
— Ничего, ничего.
— Просто… просто я все испортила.
— Ничего ты не испортила.
— Дети звонили мне, а я им не помогла.
— Все хорошо.
Она помолчала, решая, рассказать или нет, что черный ребенок принял ее за белую. И решила не рассказывать. Она понимала, что его утешения не будут ничего для нее значить. Подумала, что обязательно расскажет ему об этом когда-нибудь потом — ради того, что называют «близостью», — сейчас же она измотана, ее беспокоят совсем другие вещи, говорить об этом сейчас было бы неискренне, да и непросто.
Вместо этого она сказала:
— Боюсь, я не смогу больше этим заниматься.
— Тебе надо поспать.
— Знаю. Но утром, по-моему, ничего не переменится.
— Поживем — увидим.
— Наверно, мне придется поискать другую работу.
— Там посмотрим, ладно?
— Хорошо… Ой, у меня ведь для тебя кое-что есть.
— Да?
— Подожди минутку.
Кэт встала, но ноги слушались ее не очень хорошо — она успела немножко захмелеть. Достала из сумочки миску, протянула ему.
— Не успела покрасивее упаковать, — сказала она.
Он вытащил миску из супермаркетного пакета, развернул газету. И вот она — у него в руках. Да, и вправду чудесная вещица. Это стало особенно ясно здесь, в его квартире, куда допускались только редкостные и чудесные вещи.
— Bay! — воскликнул Саймон.
— Она из совершенно занюханного магазинчика. Но ведь прелестная, да?
— О да…
— Китайская?
— Нет. Никогда не видел ничего похожего.
Он поставил миску на кофейный столик. Она сияла, как какой-то искристый опал.
— Спасибо, — сказал он.
— Тебе нравится?
— Да. Очень.
— Я ее… я ее увидела в странном маленьком магазинчике и подумала, что она тебе понравится.
— Мне очень, очень нравится.
— Вот и хорошо. Я рада.
Саймон поднялся с дивана.
— А теперь, — сказал он, — тебе пора в постель.
— Ага. Пора.
Кэт почувствовала, как он обнял ее за плечи. Прикосновение было нежным и добрым, но что-то переменилось. Она обвила рукой его талию. Что-то переменилось.
— Пошли, — сказал он.
Они пошли в спальню. Она начала раздеваться.
— Ты тоже ложишься? — спросила она.
— Еще нет. Рано. Надо кучу всего переделать.
Она сняла с себя все и легла. Саймон присел на краешек кровати, поправил одеяло. Он был сама нежность. И все-таки что-то было не так.
Она сказала:
— Долго не сиди, ладно?
— Не буду.
Она взяла его руку, погладила кончики пальцев.
— Саймон?..
— Чего?
Скажи. Рано или поздно одному из вас придется это сказать.
— Я люблю тебя.
— Я тоже тебя люблю.
Так легко. Естественно. Ни капли отчуждения. И все же…
Он поцеловал ее, погасил свет и вышел из спальни.
Когда он закрыл дверь, Кэт поняла: она плакала у него на груди, принесла ему подарок и взволнованно ожидала, как он его примет. Впервые у нее не вышло быть сильной и циничной, умудренной жизнью сотрудницей полиции. Впервые она была такой же, как и другие его женщины (само собой, женщин у него успело смениться не одна и не две), — ранимой, нуждающейся в нем, стремящейся ему понравиться и благодарной за то внимание, которое он ей оказывал.
Она пыталась прогнать от себя эту мысль. Да Господи, это ж всего-навсего в один-единственный вечер. Она, черт возьми, ужасно расстроена. Кто бы на ее месте сумел себя сдержать? Утром она снова станет самой собой. (Станет ли?) Так всегда бывает, когда двое получше узнают друг друга. Разве мыслимо, что бы ни случилось, оставаться собой? На то и близость. Бывают и темные периоды. Тебе самой не нужно, чтобы тебя щадили, ты хочешь, чтобы с тобой делились страхами и сомнениями, слезами, самообвинениями.