Избранные киносценарии 1949—1950 гг.
Шрифт:
Чиновник берет печать.
П а в л о в. А я думаю, сударь, что если этот паспорт хорош для меня, то он должен быть хорош и для вас, и я покорнейше прошу поставить вашу американскую печать именно на этот паспорт.
Растерянность на лицах встречающих. Некий седой репортер, улыбнувшись, приближается к Павлову.
Ч и н о в н и к. К сожалению, я лишен этой возможности согласно существующим правилам.
Павлов прячет паспорт в карман, оборачивается к группе встречающих:
— Я очень сожалею, господа, но в таком случае я лишен возможности вступить на вашу землю.
Он выходит
Набережная. Павлов быстро вбегает по трапу обратно на пароход. За ним Владимир и изумленный негр-носильщик. Вслед им снова щелкают сотки аппаратов.
С е д о й р е п о р т е р. О’кей, мистер Павлов!
И он что-то быстро записывает в свою записную книжку.
М о л о д о й р е п о р т е р. Я не понимаю, чем вы так довольны.
С е д о й р е п о р т е р. Вы еще многого не понимаете, молодой человек.
Каюта. Сумерки. Павлов за столом делает какие-то записи, жестикулирует, разговаривая с воображаемым оппонентом. Входит Владимир, меланхолически жуя бутерброд.
В л а д и м и р. Папа!
П а в л о в. Да, да. Что?
В л а д и м и р. Дело в том, что пароход кончает разгрузку, и, поскольку мы перестали быть пассажирами, нам остается, очевидно, одно — поступить сюда матросами.
П а в л о в. Что? Матросами?
Только сейчас до него дошел смысл этих слов. Обернувшись к сыну, он смеется.
Капитан, стоящий в нерешительности у дверей каюты, слышит взрыв смеха, возмущенно надвигает на лоб фуражку, стучит в дверь, затем решительно входит. Стоит, переминаясь, в каюте:
— Я очень рад, господа, видеть вас у себя, но мы едем в угольную гавань, и я боюсь, что это несколько неподходящее место для вас.
Входит чиновник. Подчеркнуто сухо говорит он Павлову:
— Я был вынужден снестись с государственным департаментом.
П а в л о в (добродушно улыбаясь). Очень сожалею, что был вынужден утруждать вас.
Капитан, изнемогая от ожидания и вежливостей, шепчет яростно чиновнику.
— И что ж вам, наконец, ответили? У меня срывается рейс.
Ч и н о в н и к (кисло). О’кей, все в порядке.
Капитан, облегченно вздохнув, снимает фуражку и вытирает капли пота, выступившие на лбу.
Павлов, вдруг взявшись рукой за правый бок, с трудом идет к креслу.
В л а д и м и р (испуганно). Что с тобой?
Непрерывным потоком проходят на экране заголовки американских газет:
«Лекция Павлова в Рокфеллеровском институте».
«Английский консул отказал в визе Павлову».
«Опасные идеи Павлова».
«Почетный доктор Кембриджа — большевистский эмиссар».
«Старейший американский физиолог Торндайк приветствует Павлова».
«Рефлексы в Нью-Йорке».
Зал американского научного конгресса. Полосы и звезды государственного флага. Худое лицо Линкольна смотрит вниз, с высоты портрета, на аплодирующий зал.
На трибуне конгресса Павлов.
П а в л о в. Итак, повторяю (выбросив вперед характерным Павловским
Сотни напряженных лиц обращены к Павлову. У иных иронические, враждебные улыбки.
Павлов на трибуне продолжает доклад:
— Открытые нами общие законы деятельности мозга объясняют нам также процессы, происходящие в мозгу человека. И это разрешает нам перебросить мост из лаборатории в клинику и по-новому, плодотворно лечить так называемые…
В президиуме мы замечаем лицо Боингтона — того самого английского ученого, который когда-то в Кембридже предпочел промолчать на вопрос Павлова. Дальше, рядом с ним, сидит американский физиолог Морган, он чуть покачивается на своем стуле и не спускает пристального и враждебного взгляда с Павлова.
Г о л о с П а в л о в а. …неизлечимые душевные болезни.
Это последнее утверждение Павлова зал встречает громом аплодисментов. Туча фоторепортеров окружает трибуну. Вспышки магния.
Павлов, отмахиваясь от наседающих фотографов, бросает в зал:
— Психология не может быть наукой, не опираясь на точность наших физиологических данных.
И когда стихают аплодисменты зала, реакционная часть конгресса начинает атаку на Павлова, перемежая льстивые похвалы с язвительными укусами.
У ч е н ы й-м о р г а н и с т. Я, я восхищен вашим докладом, мистер Павлов. Но я не могу понять, как можно утверждать законы, которые являются общими для человека, каракатицы и пса?
П а в л о в. Сама жизнь есть общий закон для всего живого. Но только человек бессмертен на земле, — в своих делах, в человечестве!
Павлов парирует мгновенно и точно, и зал снова разражается аплодисментами.
В одной из лож конгресса встает Хикс:
— Человечество? Простите, но это пустое понятие, мистер Павлов.
Внизу у ложи стоит Петрищев. «Их превосходительство» сильно поотощал на американских хлебах. Сейчас, слушая реплику Хикса, он подобострастно кивает изрядно облысевшей головой.
Х и к с. Человечества нет. Есть расы, нации, люди. Негр никогда не станет янки.
Это последнее утверждение Хикса — прямой выпад фашиствующей части конгресса. Недаром ему аплодируют гости из «Американского легиона», сидящие в одной из лож.
П а в л о в (брезгливо разводя руками). Это просто вздор. Никакой принципиальной разницы между ними я не вижу. Да что я? В нашей стране вам это объяснит любой школьник.