Избранные письма. Том 1

Немирович-Данченко Владимир Иванович

Ваш В. Немирович-Данченко

226. К. С. Станиславскому[1085]

28 – 29 ноября 1908 г. Москва

В заседании Правления Румянцев доложил Ваше воззвание (это хорошо: «Караул!»)[1086].

Я предложил объявить его без рассмотрения, так как Правление не может считать себя вправе контролировать Ваши обращения к труппе. Но Румянцев прочел Ваше письмо, где Вы сами просите проверить достоверность Ваших объяснений. Тогда Правление перебрало все пункты и попросило меня рассказать Вам его соображения.

По пунктам и пойду.

1. Очередное обращение к театру считается преувеличением. Можно заменить… вместо «энергии театра» — «вашей энергии».

2. Кто примет хоть долю вины на себя за это? В этом виноваты я, Вы, Правление — может быть… Вернее — весь характер наших работ, наши индивидуальности. А может быть, просто — все наше дело. Это так сложно, что нет решения, которое можно выразить в двух словах. А может быть, наконец, — тут и дурного ничего нет, что театр до сих пор не по ставил «Ревизора»? Возможна ведь и такая точка зрения. Но виноваты актеры не больше нас. Даже памятуя о том, как задержали несколько репетиций Уралов, Горев, я бы не рискнул сказать, что главная вина задержки пьесы в них[1087].

Такое обвинение вряд ли встретит сочувствие. Найдутся крепкие голоса, которые обвинят нас, больше всех — меня. Это все, впрочем, мое личное мнение. Но и Правление не находит этот пункт бесспорным.

{463} 3. Верно.

4. Так же, как и верно, если не огульно.

5. Может быть, так и следует? Хорошо ли слишком трепетать от побочных побуждений, не вытекающих из самого произведения, самой работы? Не помешало ли бы работе, если бы беспрерывно помнить о важности этой постановки? Об этом можно спорить.

6. Правление позволяет себе предостеречь Вас от обобщений. Это об Адашеве — Землянике и Балиеве с Леонидовым? И только.

7. Правление решительно отрицает это. Случай с Москвиным уважителен, а Леонидов — единственный. (И то, говорят, у него от какой-то важной причины нервы заходили…)

8. Балиев? И только. Обобщить несправедливо.

9. Правильно.

10. Если не считать крошечных, извинительных, опаздываний на 5 – 10 минут, то останется только случай, объясненный недоразумением с репертуаром. Вообще же Правление нашло, что никогда за последние годы не было так мало опозданий и манкировок (мое личное мнение ниже).

11. Уралов — Горев? Леонидов? Протест есть, но холодный — это правда.

12. Правление поставило на вид Александрову, что он обязан указать, а не прикрывать[1088]. Но от артистов Правление считает невозможным требовать того же.

13. Это верно, но это Plusquamperfectum[1089]: Горев?..

14. По этому вопросу Правление ничего не нашло сказать.

15. То же.

16. Не поняли, на основании чего это сказано.

17. То же.

Вывод Правления таков, как я понял (я не свое мнение высказываю): да, правда, что-то неладное творится; во многом Константин Сергеевич прав, но многое несправедливо обобщает, многое преувеличивает, кое в чем сам виноват (может быть, — отсутствуй в заседании я, — сказали бы, что {464} больше всех я виноват), пишет горячо, искренно, но вряд ли достигнет этим воззванием хороших результатов, именно потому, что не все крепко обосновано или, вернее, основания, часто не стоящие внимания (случаи с Балиевым, Адашевым). Вообще, Правление не рассчитывает на успех такого воззвания. Многие будут носить в душе возражения, которыми они могли бы отпарировать, но не посмеют произнести их громко. Получится какое-то насилие… Впрочем, Правление даже не отговаривает Вас вывешивать это воззвание, а только, на основании Вашего же письма, высказывает свое мнение. Через меня.

Мое личное мнение особое. Во всей полноте я не высказывал его в заседании. Я вообще по этому поводу говорил мало. Ваше воззвание не возбудило во мне жара. Можно его вывесить, чтоб прочли все, можно и не вывешивать. Я к нему равнодушен. Не потому, что оно, действительно, в некоторых пунктах преувеличено или слабо обосновано, а потому, что причины, побудившие Вас закричать караул, лежат не в апатии «некоторых товарищей-артистов», а гораздо-гораздо глубже. И по этому месту, где лежат эти причины, Ваше воззвание не бьет. Да по нему и нельзя бить никаким воззванием, — как мне кажется. Разложение дела коренится в самом деле, в самом существе дела, в невозможности слить воедино несливаемые требования. Если попробовать написать 20, 30, 50, 100 пунктов наших желаний, попробовать ясно изложить на бумаге все, что, по нашему мнению, должно входить в состав нашего дела, включая сюда все подробности художественной стороны, материальной, этической и педагогической, — то легко увидеть, что одна половина этих желаний враждебна другой, 50 одних желаний будут смертельно бить 50 других. И нет выхода! И не будет выхода! И вся моя ловкость, как администратора, заключалась в том, чтобы вовремя дать движение одним требованиям и потушить на время другие и дать разгореться потом другим запросам в ущерб первым. Делать это в такое время, когда от угасания одних запросов не пострадает серьезно все дело, потому что его выручат другие. И нести на своей груди постоянное неудовлетворение то одних, то других, выносить на своих плечах постоянное недовольство {465} кого-нибудь. Это естественный результат неестественного совмещения разнородных запросов в одном деле. В нашем театре — три дела, а не одно; художественное, коммерческое и педагогическое в широком смысле. И очень мало таких лиц, кто одинаково предан этим трем делам. Каждый из пайщиков, или актеров, или членов Правления лелеет в душе какое-нибудь одно только из этих дел. На словах-то он все любит, но воистину душа его тяготеет к одному чему-нибудь. А потому он всегда будет в числе недовольных в такой период, когда первенство на стороне враждебных ему течений. Но и помимо того, что вообще художественность спектакля несовместима с ярким коммерческим направлением, т. е. с высасыванием из спектакля всех соков, помимо этого общего положения — в нашем деле, в самих наших индивидуальностях заложены элементы, друг другу враждебные, и потому неизбежны беспрерывные трения. А под всем этим бьется и трепещет актер. Психика актера! Так резко разнящаяся от психики всякого другого деятеля. Актер — с его личными стремлениями, ограниченностью кругозора, как бы он ни был широко интеллигентен, с его нетерпением, слепотой насчет своих и товарищеских качеств, с его сценическим пониманием не только литературных произведений, но и самой жизни, с его подозрительностью, недоверием, самолюбием, которое всегда наготове к обиде, с его резкими переходами от смелой веры в себя к паническому безверию, со всей печатью на нем театрального быта. И чем сильнее и талантливее актер, тем трепетнее его радости и его недовольства в столкновениях между художественной, коммерческой и этико-педагогической сторонами дела. И тем острее принимает он наши режиссерские и административные требования. И чем ограниченнее актер, тем тупее его непонимание наших высших соображений и задач.

Если мы хотим всесветного успеха, мы должны ставить «Синюю птицу». Чтобы поставить «Синюю птицу», нужны талантливые актеры. Но талантливые актеры не могут долго любить «Синюю птицу». Если же я захочу опираться на актеров, я попаду в «Росмерсхольма». Если же я захочу поставить пьесу по силам актеров, — я попаду в «Ивана

Мироныча»[1090]. {466} Чтобы помочь им развиться, мы должны ставить больше пьес. Но для этого надо отдать пьесу Лужскому, а Лужский поведет актеров не туда, куда следует. Чтобы Театр имел будущее, надо готовить молодежь, но молодежи надо давать играть. А это будет в ущерб «старикам», которые еще на пути к развитию. Чтобы соединить все это воедино, надо бюджет в 350 тысяч. А для бюджета в 350 тысяч нужно играть шесть раз в неделю «Синюю птицу» и ронять ее. И надо абонементы. А абонементы суживают художественные требования. Чтоб поддерживать славу театра, надо ставить прекрасные пьесы. А в прекрасных пьесах нужно участие Ваше и мое. Если Вы ставите пьесу, я должен Вам помогать. Помогая Вам, я не должен Вам мешать. Но если у меня нет своего вкуса, отличного от Вашего вкуса, я буду не я. Я начинаю Вам мешать. Четырех пьес не может быть. Надо высасывать соки из того, что есть. А актер тоскует. Актер должен жить художественной жизнью. Но для этого мало платонически любить дело. Ему нужна личная работа. Пьес мало, мало работы, он тоскует и ищет исхода вне театра. Он становится равнодушнее к общему делу. Я и Вы уходим с головой в художественную работу, и у нас не хватает времени для общего руководства делом, и мы отдаем общее руководство Вишневскому и Румянцеву, а молодежь — Лужскому, а начинающих — Татариновой. А сами и старших не удовлетворяем. А тут еще хочется использовать Крэга. Дружность работы? Дружность возможна или с очень начинающими, или когда нас очень мало, 10 – 12 человек. Сделаем кружок? Но, во-первых, куда мы денем детей, которых наплодили в нашем сожительстве? А во-вторых, из кого мы составим кружок? Из стариков никто не уйдет от нас, а среди стариков далеко не все уже достойны быть в том великолепном кружке, о котором можно мечтать. Они оставят в деле все те же элементы разложения. Сделаем два кружка. Пробовали. Не вышло. Ссорились до того, что вот-вот все лопнет. Чего же держаться? Того, чтобы все сплотилось около одного человека — Вас и подчинялось Вашему вдохновению, неся личные жертвы. Но ведь стоит появиться какому-то новому Немировичу в союзе с каким-нибудь Зиминым или Морозовым, {467} и половина, две трети труппы нашей перевалит туда. Стоит только двинуться туда одному Качалову. Новый Немирович перетянет их от Вас, от Станиславского, потому что Станиславский не даст актерам играть «Росмерсхольма», а тот даст. Право, я часто думаю, что такой союз Немировича 2-го с Морозовым 2-м может появиться и как легко он может перехватить у нас всех, кто верит в себя. Отчего бы этого не сделать Южину? Для этого надо только энергичный взмах воли и рекламы. Надо только, чтоб они избавились от Музилей и Садовских. А у новых Немировича с Морозовым и не будет Музилей. И они легко возьмут все, что не слишком еще прилипло к Вам и ко мне. Они дадут играть больше, чем даем мы. И кто знает, — не лучше ли это будет для многих и многих из наших актеров. Они там будут играть слишком много? Не по силам много? Но еще вопрос, лучше ли играть слишком мало? Ниже сил мало? Это вопрос. Почему они играют так мало? Потому что мы ставим мало пьес. А почему мы ставим пьес мало? Если потому, что пьесы требуют большой монтировочной работы, то это не интересует актеров. Пусть найдется путь для сокращения этой части постановки. Если же потому, что именно на актеров тратится много времени, именно от них мы с Вами добиваемся особенных результатов, то в этом случае мы с Вами жестоко заблуждаемся. И они, актеры, о, они уже поняли, что мы заблуждаемся. Они отлично видят, что половину времени, если не больше, мы тратим даром. Совершенно даром. Они вам докажут неоспоримо, что, начиная с 5-го, с 10-го до 150-го представления, они играют так, как начали репетировать: куда вела их индивидуальность. Они вам докажут, что, подчиняясь Вашему деспотизму, они только четыре представления, скрепя сердце, играли так, как этого Вам хотелось, а потом освобождались от этого насилия и играли по-своему или почти по-своему. Над Качаловым, Ураловым, Москвиным, Лужским, Вишневским, Леонидовым, Артемом Вы можете биться, сколько позволяет Вам Ваша директорская власть, стараясь создать из них образы, какие Вы видите, — играть же они будут все-таки свои образы. Вы очень мало смотрите спектаклей; я смотрю половину их и хорошо знаю это явление. {468} Не ссылайтесь на примеры, которые я предвижу. И их легко разбить. Стало быть, напрасно тратится столько времени на этих актеров. Ваша мизансцена — вот это велико для них. Этого они нигде не встретят. Ваша мизансцена и Ваши первые репетиции — вот это для них дорого.

Другое дело для молодых. Этим нужен каждый шаг, Вами указанный. Из них Вы можете лепить что хотите. А те — уже слишком плотный состав, глина сухая… И потому, когда пойдет «Ревизор», то Вы можете испытывать гордость, что создали Хлестакова во 2-м действии, а Уралов за то, что Вы дали на пяти-шести репетициях, Вы напрасно мучили сорок репетиций. Все равно он будет играть так, как после Ваших пяти-шести репетиций. И Леонидов, и Лужский, и, уж конечно, Вишневский…

Я хотел написать Вам очень много, но не написал еще и четверти. А между тем половина третьего ночи… Постараюсь найти время и писать дальше. До чего-нибудь допишусь… То есть до того, что мне мерещится впереди.

Ваш В. Немирович-Данченко

227. Н. Е. Эфросу[1091]

Декабрь (после 21-го) 1908 г. Москва

А ведь Вы все-таки не правы. По существу не правы. С точки зрения отчета о первом представлении, оно, может быть, и так. Но самая-то точка зрения неверна. Ведь Вы не репортер первого представления. Хотя бы и исключительно талантливый репортер. Вы — театральный обозреватель. По Вашим статьям общество должно рисовать себе картину театральной жизни на протяжении многих и многих представлений пьесы. Этому-то Ваша статья о «Ревизоре» и не удовлетворяет[1092]. Я ведь рассуждаю очень хладнокровно. Мое самолюбие молчит. Да и мне самому не нравятся многие частности и даже кое-что в общем. Но если какой-нибудь зритель вырежет из газеты Вашу статью и прочтет ее после того, как посмотрит «Ревизора» на 20-м или 40-м представлении, он удивится, как многое передано Вами неверно.

{469} Первое представление — вот беда театров и было бы бедой Художественного театра, если бы последний не был до некоторой степени обеззаражен от этой беды своей репутацией.

Я говорю это лет двадцать.

Театральная рецензия, как отчет о первом представлении, есть зло, очень вредное для театрального искусства. Такой «протокол» первого представления, какой дал Дорошевич, я понимаю. А рецензия о первом представлении — зло и, подчеркиваю, очень вредное.