Избранные письма. Том 1
Шрифт:
Театр наш мечется, вертится волчком, волнуется, кипит, бурлит, выбрасывает на поверхность много скверной накипи. Среди этого может прозвучать балиевское: «Теперь не те потребности»… Но если я с моим я остаюсь в театре важным и сильным ингредиентом этой реакции, то балиевское «теперь» {474} очень кратковременно… На одну пьесу… То, что есть в Вас, во мне, — нужно всегда… Мы еще будем разговаривать.
Ваш В. Немирович-Данченко
230. А. П. Ленскому[1100]
1908 (?) г. Москва
Милый
По примеру прошлых лет, мне хочется пожелать тебе сегодня от всего сердца и со всей искренностью полного удовлетворения, какое только возможно для режиссера, без опасности оскорбить своей радостью начальство[1101].
Мои пожелания тем более горячи и искренни, что до меня доходили слухи о всевозможных удручавших тебя препятствиях к истинно художественному успеху. Дай бог, чтобы тебе удалось одолеть все мракобесие казенщины.
Надеюсь, что ты веришь правдивости моего письма.
Твой Немирович-Данченко
231. К. С. Станиславскому[1102]
Между 4 апреля и 9 мая 1909 г. Москва
Дорогой Константин Сергеевич!
Чем больше думаю обо всем, что видел у Крэга, тем больше увлекаюсь красотой, благородством и простотой этой формы. И именно для Шекспира. И у меня зарождается много мыслей для осуществления. Но надо хорошо обговорить раньше, чем делать заказы[1103]…
Ваш В. Немирович-Данченко
{475} 232. Л. Н. Андрееву[1104]
17 сентября 1909 г. Москва
Дорогой Леонид Николаевич!
Вчера мы совершили первый пробный полет: сделали генеральную первых 4-х картин с публикой, то есть со Станиславским и другими «нашими», не следившими за ходом работ. Дня за три перед этим была «черновая» генеральная, а осмотр гримов и костюмов еще раньше[1105].
Первый полет вышел очень успешный, что большая редкость у нас в театре. Четыре картины можно считать слаженными вполне. Станиславский, Москвин, моя жена и другие артисты говорили, что впечатление огромное, что театр не поднимался на такую высоту со времен «Юлия Цезаря» и т. д.
Я считаю Качалова бесподобным. Несомненно, что это лучшая его роль. Он художественен, блестящ, почти велик.
Не могу еще порадоваться Лейзером. Вишневский прост и благороден и местами даже трогателен, но в трагических переломах бессилен и укрывается за простое чтение роли. И вообще его образ недостаточно нежен и вдохновенен.
Все вторые роли исполняются отлично. Сура — Бутова дошла наконец до трагической простоты, одновременно и возвышенной по внутреннему содержанию и яркой бытовой по внешнему образу. Германова — прекрасна по красоте, простоте, надменности и чувству меры во внешних чертах быта. Наум — Горев трогателен, прост и красив. Великолепны Сонка, Пурикес (идеален), Бескрайний, шарманщик и т. д.
Но что всего важнее — мне удалось добиться общего переживания, глубокого, простого и ритмичного. И благородного. Народные сцены четвертой картины поставлены Лужским с удивительным мастерством, вкусом и чувством меры.
Я не люблю хвалить раньше времени, но не могу удержаться от чувства большого удовлетворения. Несмотря на то, что Лейзер только приличен, — все идеи трагедии,
Не слажен еще «вопль всей земли»[1106]. Он уже был совершенно готов к черновой генеральной. Но в нем было слишком {476} много музыки. Я не люблю много музыки в драме. Она дает красоту, но убивает мысль, загромождает ей путь к сердцам зрителей. И я отменил работу (увы, 10 – 15 репетиций) и предложил другую форму.
Завтра приступаем к дальнейшему. При этом вся народная сцена 6-й картины уже великолепно приготовлена (Лужским же), 7-ую я уже репетировал с Качаловым и Знаменским (этот пока еще суховат)[1107], и 5-ую уже два раза читали.
Я думаю, что Вам уже следует быть 26-го, когда будет чтение всей пьесы за столом[1108]. 28-го утром полная генеральная. 30-го последняя генеральная. И 2-го октября спектакль.
Я пришлю Вам еще телеграмму.
Крепко жму Вашу руку.
Привет Вашей жене.
В. Немирович-Данченко
Ах! Боже мой! Зачем Вы ставите в Петербурге[1109]. Я уверен, что мы показали бы в Петербурге лучше.
233. И. Н. Игнатову[1110]
Сентябрь (вторая половина) 1909 г. Москва
Многоуважаемый Илья Николаевич!
Вчера до меня дошло, что Вы были несколько удивлены отсутствием приглашения на генеральную «Анатэмы»…
Хотя бы этого и не было, я рад случаю объяснить — во избежание даже тени недоразумения, — что у нас генеральных публичных нет, то есть в том смысле, как это принято понимать. Мы отдаем все места театра артистам, сотрудникам, воспитанникам, хору, оркестру, служащим — словом, всему тому огромному количеству людей, которые работают у нас. Для справедливости даже я имею всего 10 мест (каждый артист — по 5 – 6). Все они так горячо, так бескорыстно отдаются работе, так «живут» постановкой в течение 2 – 3 месяцев, что было бы грешно лишить их единственной награды — дать {477} возможность матери, сестре, брату и т. д. посмотреть, чем жил столько времени их близкий. И я предпочту обидеть Ермолову, Веселовского, Вас, чем сотрудника, родные которого не будут иметь возможности видеть пьесу раньше 40-го – 50-го представления.
Надеюсь, что Вы с Вашей чуткостью поймете этот принцип и почему я отстраняю от театра характер каких бы то ни было «приглашений» на генеральные.
Надо ли мне прибавлять, что если бы таковые у нас практиковались, то я просил бы Вас в числе первых.
Жму Вашу руку.
В. Немирович-Данченко
234. Из письма Е. Н. Немирович-Данченко[1111]
20 октября 1909 г. Москва
Вторник
Я пишу иногда карандашиком по настроению, а не по небрежности. И карандашное настроение всегда значит хорошее.
Твои письма получаю, милый Котик…
Итак, ты, может быть, припоздаешь. Ну, что ж! «Плевать» на меня и Мишу, конечно, и не надо, но считаться с нами в этом случае, понятно, не стоит. И что ты пропустишь в Москве? Даже возобновление «Федора» еще не состоится, а о «Месяце в деревне» и говорить нечего[1112]. Еще одну безвкусную премьеру в Малом театре? Еще два плохих абонемента в опере? И т. д. Сера жизнь Москвы!