Избранные письма. Том 2
Шрифт:
И вот, несмотря на то, что физически здесь жить очень легко, что отношение ко мне отличное, что можно даже, как говорится, хорошо заработать, я тянусь домой с голодной тоской.
Вот почему, дорогой Анатолий Васильевич, я и чувствую себя между двух стульев.
Так что вряд ли я попрошу у Вас продления отпуска. И если слова в Вашем письме, что я очень нужен дома, не простая любезность, то Ваше желание выполню.
Из Вашей личной деятельности ни одна мелочь, разумеется, не ускользает от меня. Вообще за всем, что делается дома, слежу внимательно. Выписываю газеты и книги, получаю множество писем.
Самой интересной темой дискуссий был вопрос о правах и компетенции театральной цензуры. Я часто жалел, что не опубликовал хронику (готовил к 25-летию МХАТ) обо всех моих столкновениях с прежней театральной цензурой и светской, {357} и духовной. Материал за 40 лет замечательный. Мне иногда приходит мысль большого самомнения: если бы я напечатал эту хронику и если бы на дискуссиях было обязательно знакомство с нею, то споры пошли бы и по другим направлениям, и в другой температуре, чем идут теперь.
То же сказал бы о притязаниях театральной критики, притязаниях, унижающих саму театральную критику. Читая то, что писалось этой зимой и о чем говорилось, я положительно терял понятие о времени. Ведь 25, 30, 40 лет назад говорились те же слова, делались те же предложения, раздавались те же жалобы с обеих сторон и составлялись такие же примирительные резолюции из театральной маниловщины.
И часто я думаю: вы, вершины современной идеологии, научили нас максимализму; в искусстве, в отношении к великим поэтам, мы приобрели решительность, понимание цельности идеи или образа, научились быть смелыми и беспощадными к яду компромисса. Почему же в этих вопросах люди не вылезают из тришкина кафтана? Или зачем надо склеивать разнородные тела?
Современный русский театр — самый передовой в мире. Он шагнул по отношению к другим на десять-двадцать лет вперед. А тут он во власти иллюзий и… красивых речей и дискуссий…
Большое спасибо Вам — как говорится, спасибо до земли, — за все, что Вы сделали для Александра Ивановича[751]. Я получил от него длиннейшее, обстоятельное письмо, из которого вижу, что он уцелел исключительно благодаря вниманию, какое оказали ему Вы. Этого, дорогой Анатолий Васильевич, мы Вам не забудем.
Преданный Вам
В. Немирович-Данченко
433. А. В. Луначарскому[752]
Начало ноября 1927 г. Голливуд
Телеграмма
В эти большие дни[753] чувствую потребность выразить Вам, дорогой Анатолий Васильевич, благодарность за сохранение живых сил Театра в тяжелые годы испытаний. За новую {358} аудиторию, о которой Художественный театр мечтал И хлопотал с первых шагов своей жизни, в свой «утра час златой». За поддержку дерзаний новых форм[754].
Немирович-Данченко
434. А. М. Горькому[755]
28 марта 1928 г. Москва
Телеграмма
Старики Московского Художественного театра с благодарной и нежной любовью вспоминают блестящую эпоху, когда Ваш гений сливался с творчеством театра. Эту любовь старики передают своей большой талантливой молодежи, призванной
Немирович-Данченко
Станиславский
435. М. А. Чехову[757]
20 апреля 1928 г. Москва
1928 г. 20 апреля
Москва
Дорогой Михаил Александрович!
После свидания с Вами я ни с кем из Ваших не говорил. Не говорил и с Борисом Михайловичем[758]. Но очень много и внимательно вдумывался. И в результате дум решил Вам написать. Спешу это сделать, так как уезжаю в Берлин (на короткий срок).
Дорогой Михаил Александрович! Послушайтесь меня. Вы не должны сомневаться ни в моей искренности, ни в моем восхищении Вашим талантом, ни в глубоком желании процветания нашего театрального дела, ни — может быть, это сейчас самое важное — в моей смелости перед решительными поступками, когда я убежден в правоте дела.
{359} Ваша отставка — дело не правое[759].
Ни перед театром, ни перед искусством, ни даже перед собственными идеями Вы не вправе уходить из театра. А перед театром и перед искусством, а также перед всеми, кто за Вами пошел, Вы не вправе отстранять Сушкевича.
На это моего благословения нет!
Я много раз и достаточно ярко выражал мои увлечения Вами и готов это сделать много раз впредь, чтобы мне нужно было заверять Вас сейчас в моих чувствах.
Вл. Немирович-Данченко
436. Л. В. Баратову[760]
6 июня 1928 г. Москва
Очень сожалею, что не могу приехать к премьере нашего Пушкинского спектакля и лично сказать несколько вступительных слов[761]. Поэтому прошу Вас, дорогой Баратов, прочесть это письмо.
Публика уже знает, что руководящая задача всех наших спектаклей — создание театра музыкального актера. В этом отношении Пушкинский спектакль можно назвать показательным. Наш актер не должен только хорошо петь. Для создания своего образа, участвуя, как динамическая сила, в драме, охваченной единой художественной волей, наш актер должен пользоваться не только всеми вокальными и музыкальными, но и всеми пластическими средствами театра и своего тела. Поэтому если в опере, как у Рахманинова, есть прекрасный, чуть ли не лучший номер танцев, то это не значит, что действующие лица драмы должны отойти в сторону, а из-за кулис выскочат настоящие балетчики, пропляшут и опять уступят место драме. Так обыкновенно делается на оперных сценах. Нет, актер музыкального театра сам будет танцевать, наполнит этот музыкальный номер развитием драматического содержания. В стихии музыкального актера танец будет органической частью его роли.