Избранные проекты мира: строительство руин. Руководство для чайников. Книга 3

Весто Сен Сейно

Она совсем небольшая и незаметная, эта маленькая правда, особенно, если сравнивать ее с той, большой и всеми признанной. Но только за нее одну, за эту маленькую правду, очень просто можно получить пулю в голову или нож в спину, только за нее одну расплачиваются самым дорогим и самыми страшными жертвами и только ее все видят, лишь когда она начинает разрастаться до размеров правды концентрационных лагерей. Но только она одна делает ту большую, сияющую и общепризнанную правду несуществующей, ненужной. Маленькой.

А вы, наверное, думали, все так просто? Свой язык, который они навязывают вам, они навязали всем, кого задолго до вас сделали своей собственностью. Я вам скажу, что вас ждет. Их язык – это язык аплодирующей лжи и времени, воняющего трупами, язык, говорящий так громко, чтобы не было слышно других. Он несет грязь и тупой ум всюду, где пытается гнездиться и откладывать

свои яйца. И он останется таким, что бы кто-то ни сделал. Говорят, два разумных человека всегда смогут договориться. И если этого не происходит, разумно исходить из того, что кто-то менее разумен, чем ожидалось. Опуская крайние случаи, в абсолютно любом произвольно взятом сегменте абсолютно любого социального устройства в принципе всегда можно найти как относительно плохой, так и относительно светлый его представитель. Не важно, в вашем мире, в моем, в каком угодно другом, это касается всех племен, народов, этнических групп и рас. Но вы упорно ищете в их мире такой относительно светлый вариант, уверяете себя, что он благополучно найден, и с облегчением переводите дыхание, словно все счастливо разрешилось. Мне жаль играть сейчас роль пессимиста, но, боюсь, у меня для вас плохие новости. Это абсолютное зло. И действенны против него только абсолютные меры. Мой друг, концентрационные лагеря, это наиболее естественное, ясное и откровенное выражение этой цивилизации насекомых, является и их предельно законченной сутью. Им не доступен ни язык логики, ни простой здравый смысл, и даже общие человеческие законы открытого мира и планеты не распространяются на них тоже. Они – «цивилизация»… Именно в таком виде. По крайней мере, если верить их микрофону. Так они делают то, что делали всегда: всё, что они когда-либо могли строить, они строят на костях своих концентрационных лагерей. Животновод – всего лишь совершенное выражение того, что близко им всем. Дело не в названиях, – сказал я. – Если подобрать привычное представление, многое становится проще.

Эльф не перебивал. Он слушал, как слушают песню на непонятном языке: молча.

– Дело в названиях, – ответил он. – Ваши миры упорно зовут нас тем, чем вы хотите нас видеть. И строят свои отношения с порождением своих ожиданий.

– А вы – нет? – спросил я. – Вы – нет? Вы снова, снова и снова зовете этот ни в чем не совместимый с вами мир за стол переговоров и до вас никак не дойдет, что тот сядет за него, только когда абсолютно точно будет знать, что вас нет. А то, что от вас осталось, не изменит ничего.

– Тогда тем более надо сделать так, чтобы у нас они не поднялись выше дна ближайшей пропасти.

Мне надоел этот разговор. И ужин тоже. Спор воспроизводил бессчетное множество других таких же, похожих на этот, как капли воды, и ничего не менявших.

– Как вы думаете, чем всё кончится?

Я сидел, не зная, что сказать лучше. Сказать, как есть, означало необратимые последствия. Но ложь – худший инструмент, который существовал в контакте с народом Леса. Это был странный вопрос для эльфа.

Одно это могло показать, что сидел я здесь зря. Он всё еще на что-то надеялся. Никогда и нигде – не было ни одного случая, когда бы его народ интересовало, что думают о них и, в особенности, что думают об их будущем. Их будущее никого не касалось. Я подумал, что никто до сих пор не знал даже их настоящего имени – их самоназвание так и осталось за скобками, они этого не говорили, и как их звал чужой мир, им было все равно. Им это было неинтересно. Их звали эльфами, только потому что так однажды ляпнул телевизор и все подхватили, негласно согласившись, что как-то звать нужно. Книги их мира морочили голову еще больше, чем их бегавшие на цыпочках города: они зависели от угла зрения и всегда говорили больше, чем можно было понять. Любую из них наугад можно было положить себе на стол, и ее содержания хватило бы до конца жизни обычного человека. Ряд работ исследовал тему о возможных параметрах мозговой активности, чтобы такую книгу написать. Но ни одна не задала вопрос, какую аудиторию она могла иметь в виду. На мой взгляд, здесь срабатывала обычная инерция мышления. Они видели то, что видели, и воспринимали это только так – как привыкли: как побег от реальности или ее отражение, как средство самовыражения. Была одна теория, что на деле ни одна из их книг не являлась тем, чем ее считали. Каждая служила чем-то вроде отдельного элемента гигантского паззла, уходящего в бесконечность с неким посланием, соизмеримым с движением геологической эпохи. Никто не знал, каким должно быть восприятие реальности, чтобы справиться с математическим выражением такой задачи индивидуально. С учетом

того, что эльфы не знали математики, эта загадка уйдет вместе с ними. Других книг они не имели.

«Цивилизация насекомых» поступала просто: объявляла себя правой. Так она счастливым образом оказывалась наделенной правом физически уничтожать остальных, которым предписывалось быть неправыми. Идеология практически не знала сбоя. Я хотел бы сказать, что где-то там, потом, не скоро, из Животновода будут делать козла в бегах. Что попытка будет такой же, как все у них остальное, громко аплодирующей – не оставляющей сомнений в благополучном исходе. Что его же собственная «цивилизация» будет прятать его, как прячут стыдную болезнь, всеми доступными мощностями убеждая вселенную, историю и себя, что он – всего лишь девиация, случайное, неприятное, досадное отклонение в их поступательном движении к Большому Хорошо, что на самом деле урок твердо усвоен, что сейчас они вновь принесут его в жертву – и все снова чудесным образом обновится; они будут убеждать поколения, идущие следом, что они опять – всего лишь жертва; что Животновод, являясь кристально чистым выражением своей «цивилизации» как культуры, делал всё то, чего ждали все они, – даже те, кто как бы мямлил что-то против: не было ни одного случая, когда бы кто-то из них возразил против предложения быть приоритетным; что Миров всегда больше, чем один, два и четыре. Их столько, сколько возможностей. По крайней мере, так должно быть. И когда один паразитарный организм за счет всех других не только выживает, но и распространяет себя во всех возможных измерениях дня, будущего не существует. Эта «цивилизация» смертельно опасна для всего живого.

Я хотел бы сказать, что одному и тому же свинорылому выражению без подбородка, накрывшему чудесный день разных миров, предстоит трудиться у них урной для публичного плевания, а к его могиле не иссякнет поток паломником со всех уголков истории континентов и цивилизаций с единственной целью – на ней опорожниться. Гнилой душонке, насмерть присосавшейся к власти, извивающейся и пресекающей любую вероятность остаться вне ее, парализованной ожиданием климакса истории своей нации, служившей ее шумным заявлением континентам, будет как бы возвращено свое место. Но у этой история нет счастливого финала. Не сумев остаться самим собой, не разглядеть лица будущего. И там это знают. «Цивилизация», что культивирует приоритет самой себя, не может стать другой. Сиденье ее культиватора занимает социопат, преступный элемент по убеждениям, лишь на том основании, что «больше некому», – и это должно говорить, какой сорт будущего ждет каждого, кто входит с ними в контакт. Больной подонок на главном унитазе страны оказался конечным замыслом их эволюции. Культура концентрационных лагерей именно потому так импонирует каждому из них, что она воспроизводит их собственную культуру, их мировоззрение, их восприятие мира…

Я хотел бы сказать, что Мелкий, будучи безукоризненным, блистательным, самым ясным выражением той самой сути феномена своей «цивилизации пней», той самобытной души в наколках, являясь выражением каждого их них, всех тайных намерений и заветных ожиданий, – своего рода конечный эквивалент их стоимости на рынке всемирной истории. Все они без исключения так громко, самозабвенно хлопали стоя, возводя его на пьедестал абсолюта поголовно всех своих ценностей, что вариантов не видели даже другие истуканы. И на вопрос, «что можно сделать, чтобы исключить там в будущем появления у власти другого такого мелкого», ответ будет:

Ничего.

Он есть они.

Это проклятая земля и мертвая почва.

– Не знаю, – ответил я.

Эльф закрыл глаза. Он сидел в своей любимой позе – откинув затылок к стене.

– И я тоже не знаю, – сказал он. – Поэтому нам надо знать, может ли ваш вариант вездехода успеть уйти на большой скорости с большим грузом на прицепе.

– Вес модуля вы, конечно, не знаете?

– Нет. Но мы ждали этот вопрос. Можем сказать с большим запасом неопределенности. В пересчете на вашу систему измерений, он не должен быть больше пятнадцати тонн.

Я сразу прикинул, как бы примерно то же самое выглядело в натуральном виде. Эскизы давали почти буквальное подтверждение его слов. Обрывки пергамента на столе просто просились на стену в дорогое строгое обрамление. Все вместе получалось даже больше, чем нужно для уверенной присадки на ведущую ось и сцепления с грунтом. Но под колесами будет не асфальт. Одним богам известно, чем мог закончиться такой слалом посреди ночи. С хорошими тормозами вопрос упирался только в одно: в навигацию. Дорога в горах состояла из отрезков ускорений и торможений, и ошибка на любом из них могла кончиться очень плохо.