Избранные произведения в 2-х томах. Том 1
Шрифт:
На мгновенье над площадью воцаряется тишина. Потом вдруг вместе с аплодисментами из толпы в разных местах стремительно взлетают стаи белых голубей. Они кружатся над городом, они поднимаются всё выше и выше и, наконец, исчезают в бездонной синеве неба.
— Да… — мечтательно произносит Ренике. — Белые голуби… Мне кажется, что впервые в истории Германия становится действительно мирной страной. Сколько же ещё надо нам работать, чтобы эти голуби всегда чувствовали себя свободно в нашем небе!
— А это во многом зависит от всех нас, — отвечает стоящий с ним майор Соколов. — Белый голубь — красивая птица. Но это только символ. А за мир надо бороться. Думаю, что теперь, когда наши страны будут стоять рядом, мы всего добьёмся.
— Слово имеет товарищ Макс Дальгов, — извещают собравшихся мощные репродукторы.
Никогда ещё не видел Соколов своего старого товарища таким взволнованным и вдохновенным, как сейчас, когда Дальгов начал речь о новой эре в жизни немецкого народа.
Дальгову долго аплодируют. Вот он спускается с балкона ратуши на площадь и подходит к майору.
— Я слышал, что ты нас покидаешь? — говорит Макс.
— Да, — подтверждает Соколов. — Скоро уезжаю учиться. Наверно, в ближайшее время и комендатуры упразднят…
А через несколько дней майор Соколов прощался с городом Дорнау. Советская Военная Администрация ликвидируется, и офицеры едут на Родину учиться, работать, творить.
Соколову уже кажется, что он в Москве, что он открывает высокую зеркальную дверь академии и входит в просторный зал.
Да, всё это будет, будет в недалёком будущем, а пока надо проститься с теми, с кем пришлось работать бок о бок четыре года.
И всюду, куда бы ни приходил Соколов — будь это в магистрате у Михаэлиса, или в Гротдорфе у Лешнера, или на «Мерседесе» у Грингеля, — всюду царила уверенность в собственных силах.
В комендатуре, куда вернулся Соколов после объезда друзей, его встретила Люба. Она вся светилась от радости.
— Прощалась с Эдит Гартман, — рассказывала Люба. — Ты себе представить не можешь, что в театре делалось! Эдит Гартман едва не заплакала, когда узнала, что я уезжаю.
А на другой день офицеры собрались у полковника Чайки попрощаться с Соколовыми. Майор Савченко пришёл немного смущённый, даже более обычного молчаливый. Валю он осторожно держал под руку, так осторожно, будто она была из фарфора.
Они подошли к Соколову, и Савченко сказал:
— Жаль, свадьба без вас будет.
— Чья свадьба? — изумился Соколов.
— Да вот наша. Мы уже расписались. Праздновать через несколько дней собираемся.
Люба улыбнулась.
— Я уж давно это предчувствовала, — сказала она.
Савченко посмотрел на изумлённого Соколова, подкрутил опущенный ус и отошёл, всё так же осторожно ведя Валю.
— Ай да Савченко! — тихо проговорил Соколов, но больше ничего не успел добавить: полковник пригласил всех к столу.
Прощальный ужин затянулся.
— Вот так, — говорил Чайка, — завтра уедут Соколовы, потом ещё кто-нибудь, и всё меньше и меньше народу будет собираться на проводы. А там, смотришь, и я сам, уже последним, окину взглядом эти стены и скажу: «Прости-прощай, город Дорнау! Мы своё дело тут сделали».
Он поцеловал Соколова и поднёс к губам руку Любы.
Поезд на Брест отходил вечером.
Люба стоит рядом с мужем у широкого окна купе. Друзья смотрят на них с перрона. Может, ещё и придётся встретиться: офицеры ведь не знают, куда их забросит судьба.
Поезд тихо трогается. Провожающие идут рядом с вагоном, и каждый думает о той минуте, когда и он вот так же поедет на Родину.
Поезд всё ускоряет ход. Уже пропали из виду товарищи, уже скрылись из глаз кружевные переплёты Силезского вокзала, уже знакомятся в коридоре случайные попутчики.
Вот он стоит у окна вагона, майор Соколов, испытанный войной и борьбой за мир советский офицер…
Кто знает, куда ещё занесёт его судьба?..
Берлин — Киев — Ирпень
1945–1949–1963 гг.
ОБЫКНОВЕННАЯ ЖИЗНЬ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Это было в один из жарких августовских дней, неподалёку от Святогорска, над быстрым Донцом, там, где высятся отвесные белые скалы. Четверо юношей и девушка сидели на траве, поглядывая на зеленоватую воду Донца, на желтоватый, местами потемневший известняк, на мохнатые ветви вековых сосен. Они устали, проходив целый день по лесу, и теперь отдыхали перед последним переходом к станции железной дороги.
Кирилл Сидоренко взял камень, размахнулся и швырнул в скалу. Полетели мелкие белые брызги известняка, и камень шлёпнулся в воду, будто у самого берега плеснулась крупная рыба.
— Давненько я не ходил по этой скале! — весело сказал Кирилл, поглядывая то на своих товарищей, то на девушку. — А хочется пройтись.
— Ну и пройдись, если давно не купался, — лениво ответил Михаил Торба, спокойный, на редкость медлительный в движениях парень лет семнадцати.
Чёрные, острые, словно буравчики, глаза Петра Макова вспыхнули любопытством.
— Как это — по скале? — спросил он, впиваясь своими буравчиками в лицо Кирилла.
— Никогда не видел? — удивлённо спросил тот. — Вся Калиновка знает, как же ты отстал?
Бросалось в глаза, что в компании Кирилл самый сильный, и все слушаются его беспрекословно. Он был на два года старше товарищей, и это давало ему право относиться к ним дружелюбно и в то же время снисходительно. Едва заметные, ещё не бритые светлые усики пробивались на его верхней губе и придавали лицу выражение весёлой, дерзкой удали. Разговаривая, он всё время невольно косился в сторону Сани Громенко.