Избранные произведения в 2-х томах. Том 1
Шрифт:
— Вот что, ребята… Только без паники! Спокойно!.. Мама ваша немножко захворала.
— Где она? — вскочила Христина.
— Прямо с работы в больницу взяли. Ну, да вам беспокоиться не следует, теперь медицина сильная, всё будет хорошо и в полном порядке. — Он говорил медленно, словно задумчиво, и всё время смотрел на свои руки.
— Нам можно к ней? — замирая от страха, спросила Марина.
— Не знаю. Надо докторов спросить.
— Пошли быстрее! — срываясь с места, крикнул Иван.
Они стремглав выскочили за дверь и побежали вниз.
Максим Половинка аккуратно закрыл дверь, посмотрел детям вслед, провёл твёрдой ладонью по щеке и пошёл к себе.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
С кладбища они возвращались к вечеру, когда солнце уже садилось. Золотистые лучи широким потоком вливались в окна, и от этого на всех предметах лежал красноватый отблеск. Они пришли опустошённые, усталые и, не говоря ни слова, сели все рядом на старом диване в столовой. Иван крепко обнял и прижал к себе сестёр. Андрейка притулился рядом. Так сидели они, насторожённые, молчаливые, словно боялись, что кто-нибудь попробует их разъединить.
Руки Ивана всё крепче прижимали сестёр. События последних шести дней проплывали перед его глазами обрывками страшного сна.
…Вот стоят они, все четверо, перед белоснежным доктором. Это он, наверное, он виноват в том, что умерла мама! Это он чего-то не сделал, или забыл сделать, или, может, пожалел каких-то дорогих лекарств… Это он, это, наверное, он виноват, потому что с самого начала боязливо поблёскивали стёкла его больших очков и почему-то дрожала тяжёлая нижняя губа, когда он увидел перед собой четверых детей Марии Железняк. И ведь врал, говоря, что операция прошла очень хорошо и мама скоро вернётся домой. Они тогда поверили, пошли из больницы утешенные и уже строили планы, как будут по очереди дежурить около мамы, когда её выпишут из больницы домой. Они думали: может, даже лучше, что сделали операцию, — теперь мама выздоровеет окончательно. Как давно это было, шесть дней назад…
А потом тот же доктор приказал дать детям белые накрахмаленные халаты. Осторожно, боясь громко ступить, путаясь в чересчур длинных полотняных полах, заходят они в светлую, наполненную нестерпимым солнечным светом палату, где мама лежит одна-одинёшенька. Они становятся перед её постелью, словно стайка белых чаек.
Мама улыбается серыми губами, руки её лежат на простыне, прозрачные, словно восковые. Она спрашивает, что они варят себе на обед, не боятся ли спать одни, без неё. Они отвечают весело, они хотят видеть её скорее дома. Пусть мама не волнуется, у них всё хорошо.
Потом она целует детей, даже не целует, только прикасается горячими, сухими, словно бумажными губами, тихонько шепчет каждому на ушко.
— Подожди немного, — слышит Иван, когда наклоняется к маминым губам.
И вот они наедине с мамой, в белой, такой белой, что режет глаза, палате.
— Береги их, Ваня, и никому не отдавай, — шепчет мать.
Это уже не голос, а шелест. Она устала.
— Ты скоро вернёшься, мама, не волнуйся. Доктор сказал наверное…
— Да, я скоро вернусь. Иди, сынок!..
Она ещё раз целует его на прощание. Он выходит, а мать долго смотрит ему вслед, словно провожает в широкий, неизвестный мир. За Иваном закрывается высокая белая дверь. Мать остаётся одна и утомлённо опускает веки. Она знает то, чего, наверно, не знают ни дети, ни доктор, никто…
Сколько лет прошло с того времени. Всего два дня!
…А сегодня в небе всё время летала большая птица — не то коршун, не то степной орёл, не разберёшь. Он летал над кладбищем на широко распростёртых, неподвижных крыльях, невозможно было оторвать от него взгляд. Мама лежала в гробу, и смотреть на неё Иван не мог. Только в последнее мгновение он подошёл, поцеловал её, взглянул на незнакомое, почти чужое лицо и, чтобы не разрыдаться, снова стал смотреть вверх, где широкими кругами плавал степной орёл. Какие-то люди обращались к нему, что-то говорили — Иван ничего не слыхал. Он жаждал только одного: скорее вернуться домой.
Это было совсем недавно, это было сегодня…
Солнце коснулось горизонта, и в комнате стемнело, а дети всё ещё сидели неподвижно. Вдруг Марина не выдержала тишины и горько заплакала. Сразу в тон ей заревел Андрейка. Он долго крепился, чтобы не плакать, и наконец дал себе волю.
— Перестаньте! — гневно крикнула Христина. — Нельзя нам плакать! Запомните: нельзя!
И такая убеждённость была в голосе этой худенькой тринадцатилетней девочки, что старшая сестра и младший брат сразу умолкли, и снова надолго воцарилась тишина в столовой.
На улице уже совсем стемнело, только на западе ещё светлела узенькая голубовато-розовая полоска неба. Мебель сгрудилась вокруг старого дивана, плотно обступила его, в темноте уродливая и незнакомая. Казалось, пошевелись — и вещи набросятся, задушат. Дети почти не дышали…
В дверь постучали. Они ещё теснее прижались друг к другу. Всего на свете, какой угодно опасности можно было ждать от этого стука. Лучше молчать.
Стук повторился, сильный, настойчивый.
— Может, открыть? — спросил Иван.
— Не смей! — выдохнула Христина.
Но дверь открылась. В комнату вошёл кто-то большой, тяжёлый. Марина чуть не вскрикнула от страха.
— Есть тут кто живой? — раздался мужской голос.
Молчание.
Неизвестный пошарил по стене, щёлкнул выключатель. Иван увидал Алексея Михайловича Ковалёва и вспомнил, что он обещал вечером прийти.
А Ковалёв на мгновение сощурился от чересчур яркого света, потом, увидев четыре измученных детских лица, сказал:
— Добрый вечер! Что же вы сидите в темноте?
— Так… Не хотелось зажигать. Добрый вечер, — ответил Иван.
— Мы не знали, кто идёт, — басом сказал Андрейка.
— Мы испугались, — добавила Христина.
— Чего же пугаться? Просто дверь надо запирать, — спокойно продолжал гость. — А то и в самом деле чужой зайти может.
— Кому мы нужны? — жалобно сказала Марина, через силу сдерживая слёзы — так остро и горько было сознание сиротства.
— Ну, давайте посидим и потолкуем, — продолжал Ковалёв, садясь на диван и беря Андрейку на руки. — Подумаем, как жить дальше.