Избранные произведения в 2-х томах. Том 2
Шрифт:
Снаряд разорвался возле основания башни «тигра». Капитан даже вскрикнул от радости — так удачно поразил он цель. Нет, тяжёлая, литой стали броня не слетела на землю. Танк не загорелся, но взрыв заклинил башню. И хотя у немецких танкистов была полная возможность идти вперёд и смять, вогнать в землю эту нахальную пушчонку, они этого не сделали: как видно, сдали нервы. Танк неисправен, и этим следует воспользоваться. Необходимо отступить, выйти из зоны огня.
У Колосова оставалось ещё два снаряда. Танк стоял совсем близко. Лучшего случая, может, никогда не будет в жизни артиллериста.
— Снаряд! — скомандовал Васькину капитан. Но в ту же минуту раздалась пулемётная очередь. Что-то твёрдое, горячее и злое ударило в грудь Ивана Колосова. Последнее, что он увидел, перед тем как медленно сползти на дно окопа, — это были вспышки из дула танкового пулемёта.
«Тигр» попятился и, развернувшись, двинулся назад. Вслед за ним, будто только того и ждали, тронулись вспять остальные танки. Из одиннадцати машин, которые составляли бронированный кулак, теперь осталось только четыре. Они шли, чем дальше, тем всё быстрее и быстрее, пока не исчезли за перелеском.
В бою настал перерыв. Так всегда бывает после атаки. Тем, кто захватил новые позиции, нужно было время, чтобы обжиться на них и готовиться к отражению контратаки. Тем, кто отошёл, снова нужно было думать о наступлении.
— Папа Морис! — позвал Шамрай, рассматривая поле боя.
— Я здесь, — послышался в ответ тихий голос из соседнего уцелевшего окопа.
Шамрай увидел Мориса Дюрвиля, сидевшего на дне окопа и внимательно рассматривавшего свою ладонь.
— Папа Морис, что с вами? Вы ранены?
— Страшно болит рука. А крови нет… Ничего, скоро обойдётся. Я живучий.
— Правильно. Вам нельзя умирать. Вы же командир отряда, — пытался подбодрить старого шахтёра Шамрай.
— Да, я командир отряда, — сказал, тяжело ворочая языком, контуженный Дюрвиль.
Нечеловеческим усилием воли он поднялся, встал на ноги, выпрямился и, до пояса высунувшись из окопа, посмотрел кругом. Его лицо, забрызганное глиной, почерневшее от сажи и дыма, казалось, обросло густой бородой. Всегда блестевшие улыбкой глаза погасли.
— Сколько нас осталось? — спросил он.
— Я тоже хотел бы это знать, — ответил Шамрай.
Считать долго не пришлось. В живых осталось всего восемнадцать человек. Семь было ранено. Тридцать два — убито. В отряде Шамрая потерь меньше — убит один человек. Итак, боеспособных тридцать два бойца.
— Шахтёры хорошо воевали, — сказал Шамрай.
— Французские шахтёры хорошо умирали, — медленно, превозмогая боль, проговорил Морис Дюрвиль. — Воевали они плохо.
— Нет, неправда, — возразил Шамрай. — Они и воевали хорошо. Вы сможете командовать отрядом, у вас хватит сил?
— Я буду командовать, — ответил Дюрвиль. Стараясь не потерять сознания от боли в затылке, он выговаривал каждое слово по возможности чётко, раздельно и ясно.
За кустарниками, где залегла немецкая пехота, стало заметно оживление, послышались команды.
— Будет атака? — голова Дюрвиля на негнущейся, закоченевшей шее тяжело повернулась в сторону Шамрая.
— Нет, они окапываются. Прикажите своим ребятам — пусть изредка тревожат их из пулемётов.
— Который сейчас час? — спросил Дюрвиль.
— Уже далеко за полдень.
— До вечера продержимся?
И хотя никакой уверенности не было у Шамрая, голос его прозвучал твёрдо, почти весело:
— Конечно.
— Где Жаклин? — спросил с тревогой Дюрвиль.
— В госпитале.
— Если она придёт к тебе, успокой её, скажи, что я жив и здоров.
— Хорошо, скажу. А пока полежите, папа Морис.
— Полежу, ладно, — согласился шахтёр.
— Я посмотрю, что там, у соседей. И сейчас же вернусь, — сказал Шамрай.
Возле пушки распростёртый на почерневшей, опалённой вокруг земле умирал капитан Колосов. Шамрай понял это сразу. Скорбная и беспощадная тень смерти коснулась иссиня-бледного лица капитана — ошибиться было невозможно. Уже не помогут доктора!
Шамрай много раз видел смерть. Этот переход от жизни, полной действий, волнений, тревог и радостей, к холодному покою поражал его всегда своей трагичностью. Всё внешне оставалось в первый момент прежним, как и было в человеке, — лоб, глаза, губы. Но где-то в глубине груди перебит тоненький нерв, сосуд, связывающий человека с жизнью, оборвался, и всё — нет человека. А изменилась совсем какая-то малость. Всего-на-всего повреждён тоненький нерв.
— Колосов, — крикнул в отчаянии Шамрай. — Колосов…
Капитан с трудом расщепил тяжёлые веки, на Шамрая осмысленно посмотрели светлые, полные муки глаза. Губы беззвучно шевельнулись, но слов Шамрай не расслышал. Видно, мысль была ещё сильнее надвигающейся смерти, в глазах сверкнула искорка ясного сознания, губы шевельнулись вновь.
— …Ско-рик, — произнёс по слогам капитан, — Скорик… — Капитану, видно, нужно было выговорить ещё одно слово, всего одно, очень важное слово — это понял Шамрай по глазам капитана, но именно на, это у Колосова не хватило сил. Глаза медленно меркли, покрываясь тенью, стекленели, а губы скривила смущённая виноватая улыбка, будто капитан хотел попросить прощения за слабость, за свою несвоевременную смерть и за бессилие сказать что-то очень важное. И, видно, очень нужное.
Какую тайну унёс с собой в могилу капитан Колосов?
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
На другой день к полудню немцы захватили пригород, где прежде небольшие уютные домики были отгорожены от улицы зелёными садами, полными спелых, сочных, будто кровью налитых вишен. В чёрные безжизненные головешки превратились теперь эти прекрасные вишнёвые сады, а милые чистенькие домики — в руины или пожарища.
Сейчас бой шёл на улицах города. Гитлеровцы сунулись было с танками и сразу отступили, в городе танк слеп и беспомощен. Танкистам в смотровые щели не видно, что происходит на уровне второго или третьего этажа, а оттуда-то и летели в них гранаты. Именно поэтому немцы отступили, снова принявшись молотить по улицам из пушек, выбивая партизан из каждого дома. Тучи чёрного дыма нависли над городом. Пожары превращали улицы в дымные огненные коридоры, но Терран держался.