Избранные произведения в 2-х томах. Том 2
Шрифт:
— А чем он мог доказать? Все погибли. Слухи да догадки — это ещё не доказательства…
— Да, это правда. — Галя поднялась. — Ну, прощай. Ничего ты мне приятного не рассказал, но и на том спасибо…
— Ты любила его? — вдруг догадался Шамрай.
— Любила? Нет, любовь — это не для меня… Мне других забот хватает. Ну, пора. Ещё нужно увидеться…
— С кем?
— Это не имеет значения. Прощай, Роман. Желаю тебе удачи.
— Подожди. А как Нина? Они поженились?
— Нет. Погибла Нина. Повесили её…
Шамрай молчал, казалось, никакая новость уже не могла потрясти его окаменевшую душу.
— А Эмиль? Жив, всё ездит на паровозе?
— Эмиль пока жив. Партизанит где-то под Клермон-Ферраном. Ну прощай. Счастливо тебе!
— И тебе счастливо, Галя, — ответил Шамрай.
Она вышла из подвала, ступая медленно и как-то странно легко и бесшумно, как призрак. Чего-то не понял Шамрай в её словах. Не успел расспросить её о многом — и главное о ней самой.
Он решил обойти позиции отряда. Всего шесть партизан теперь держали оборону в трёх домах. Но в сердце каждого бойца теплилась надежда на жизнь, и потому первый вопрос, который они задавали Шамраю, был всюду одинаков:
— Где Леклерк?
— Близко, уже совсем близко. Держаться надо, ребята. Всем чертям назло.
Они прислушались, и им казалось, будто в ночной тишине и в самом деле слышится отзвук близкого боя и скрежет гусениц тяжёлых танков по асфальту шоссе.
Всё ещё думая о Гале, Шамрай вернулся в свой подвал, припал к амбразуре.
Из темноты появилась Жаклин. Он молча обнял её, уткнулся лицом ей в плечо, словно искал у неё спасения и помощи, спросил:
— Не слышала, где Леклерк?
— Близко, — утомлённо ответила Жаклин.
— Что у тебя в лазарете?
— Лучше не спрашивай: страшно… — Тело Жаклин била нервная дрожь, она с трудом выговаривала слова. — Я больше не могу… легче умереть самой. Отец послал меня к тебе.
Шамрай гладил её вздрагивающие плечи, лицо, руки… Жаклин пододвинулась к нему, и он, как крылом, обнял её здоровой рукой, укрыл полой пиджака, чувствуя, как медленно, волнами стихает её дрожь, теплеют руки.
Они долго сидели молча.
— Габриэль погиб, — наконец тихо, шёпотом проговорила Жаклин. — Нас осталось совсем немного…
— Кто командует?
— Отец.
Они снова замолчали, тесно прижавшись друг к другу.
Говорить не хотелось: о чём? И так всё было ясно.
— Что-то подозрительно тихо, — сказал Шамрай.
— Пусть будет тихо, — прошептала Жаклин. — Может, это наши последние минуты. Поцелуй меня на прощанье…
А гитлеровцы тем временем, не желая больше понапрасну терять людей и танки и догадываясь, как мало осталось партизан на крошечном пятачке в центре Террана, сконцентрировали артиллерию, подвезли снаряды и в сумеречный предрассветный тихий час четвёртого дня обороны обрушили огненный шквал на город.
Полчаса выли снаряды, утрамбовывая смертным молотом всё, что попадалось им на пути — дома, улицы, деревья, перемешивая в одну страшную кашу всё живое: огонь, чёрную пыль и дым… Для партизан это были полчаса ожидания смерти, и мало кто из защитников города с ней разминулся.
Тяжёлый снаряд ударил в развалины дома, в подвале которого находились Жаклин и Шамрай, сровнял эти каменные торосы с землёй… Дым ещё долго колыхался от нежного дуновения раннего ветра. Медленно оседала на землю кирпичная пыль, всё окрашивая вокруг в красноватый цвет.
Потолок подвала был пробит. В нём зияла огромная дыра. Это было первое, что увидела пришедшая в себя Жаклин.
Шамрай лежал на полу, опрокинувшись навзничь, неестественно подогнув ногу. Одежда была в крови.
Жаклин бросилась к нему.
— Роман!
Нет, Шамрай был ещё жив, трудное, прерывистое дыхание срывалось с каменно затвердевших губ.
Жаклин выглянула из окошка-амбразуры подвала на улицу. Посредине мостовой, разбитой снарядами и минами, шли немцы. Автоматы в их руках почему-то напоминали ей трупы худых костлявых собак. Улица молчала, как мёртвая. Никто не стрелял, никто больше не защищал Терран.
Через полчаса после того как прекратился бой, майор Лаузе появился в городе. Парабеллум зажат в правой руке, другой за поясом, в глазах исступлённая злоба. За ним шли адъютанты и офицеры инженерных войск — Терран немедленно нужно было укрепить. Танки союзников уже недалеко от города.
Сапёры взялись за свою работу, а майор Лаузе направился к больнице. Она сейчас была единственным местом, где ещё остались живые партизаны. Ему не давали покоя воспоминания о том, как ему, майору великой немецкой армии, пришлось позорно бежать чуть ли не в исподнем, и откуда — из какого-то паршивого городишка шахтёров. Нет, они ещё увидят, каков он по-настоящему. Они ещё не знали майора Лаузе, теперь они его узнают!
Когда майор Лаузе подходил к операционной, доктор Брюньйон только что начал вынимать осколок из груди Мориса Дюрвиля.
Лаузе распахнул дверь операционной и, как победный монумент собственной персоне, застыл на пороге.
— Выйдите отсюда, — спокойно сказал, на мгновение подняв голову, Брюньйон. — Здесь идёт операция.
Майор повёл парабеллумом, но почему-то не выстрелил.
— Немедленно удалитесь и закройте дверь, — требовательно повторил доктор, хорошо зная, что эти слова могли быть последними в его жизни.
И странно — Лаузе подчинился властному приказанию доктора.
Опомнившись в коридоре, он снова открыл дверь и грозно сказал:
— Мы повесим вас на площади через полчаса.
— Отлично, — согласился Брюньйон. — Я к этому времени закончу операцию.
Майор хлопнул дверью. Ненависть с новой силой вспыхнула в его сердце. Она искала выхода, удовлетворения. Майор ворвался в палату, где на койках, на полу лежали раненые. Их взгляды встретили его.
У Лаузе не было времени на раздумье. Он видел эти глаза. Много глаз. Эти люди презирали его. И тогда он, не владея собой, вскинул парабеллум и методично, целясь в эти ненавистные ему, запавшие глаза, стал стрелять, пока не кончилась обойма.