Избранные произведения в 2-х томах. Том 2
Шрифт:
— Пойдём к нам в отряд, — предложил он.
— Нет, — твёрдо ответила Жаклин. — Пойми: для меня нет выше счастья — счастья быть рядом с тобой. Ты даже не представляешь, как разрывается моё сердце от одной мысли, что тебя могут убить… Я с ужасом смотрю на дверь и жду: вот она откроется и на носилках внесут тебя… или отца… Но уйти отсюда я не могу. Пойми! Это означало бы струсить, сбежать. Я нужна здесь, понимаешь, как это важно, когда человек нужен людям… Час назад умер один партизан… Говорил так смешно и так мило, и язык какой-то, хоть и незнакомый, а очень приятный, немного напоминает
— Мунтян?
— Не знаю… Что же будет завтра?
— Завтра придёт Леклерк.
— Ты хочешь меня успокоить. Леклерку до Террана идти ещё тридцать километров,
— Вот видишь, как быстро он продвигается.
Они вышли из больницы. Плотная темнота, как тяжёлое покрывало, нависла над Терраном. Едкий густой дым опустился к земле.
— Роберу доктор Брюньйон отнял левую руку, — тихо проговорила Жаклин.
— Жить будет?
— Жить будет, но…
— И всё-таки жить надо, — твёрдо сказал Шамрай. — Споро победа.
— И всё-таки жить надо, — задумчиво не то повторила, не то спросила Жаклин. — Что мне победа, которой я не увижу?
— Вот я и прошу тебя уйти из Террана, а ты…
— Нет, не будем об этом. Прости, я сейчас наговорила тебе кучу глупостей. Это от усталости и от того, что очень тебя люблю, и тоскую, и боюсь за тебя… И за нас.
В подвале вокзала капитан Габриэль сидел возле столика и ел консервы. Лоб забинтован. Одно стёклышко очков треснуло. И без того его сухощавое лицо ещё более осунулось, заросло молодой густой бородой.
— Леклерк — вот здесь, — сказал он, ткнув пальцем в обведённый красным карандашом кружок на карте. — В лучшем случае он будет у нас завтра к вечеру.
— А в худшем?
Габриэль пожал плечами.
— Давай всё-таки попрощаемся, капитан. Это не помешает, — сказал Шамрай. — Ты хороший командир, Габриэль.
— Правда? — неожиданно, по-детски непосредственно обрадовался француз.
— Конечно. Наша оборона лучшее тому доказательство.
Когда Шамрай возвратился в подвал, где расположилась его группа, Васькин сидел, уткнув подбородок в колени и не мигая, пристально смотрел на слабенький свет шахтёрского фонарика, печально освещавшего его напряжённо сплетённые руки, усталое лицо и глаза, взволнованные и грустные.
— Всё думаю и думаю об этом проклятом Скорике, чтоб ни дна ему, ни покрышки, — хрипловато проговорил он. — И ничего придумать не могу. Куда ни кинь — всё клин.
— И я тоже… — сухо ответил Шамрай. — Ложись, спи, завтра будет трудный денёк…
— А может, он правду сказал?
— Не знаю. И никто из нас, как видно, теперь этого не узнает, — Шамрай неожиданно рассердился. — Только я так думаю, если он подлец, то подлецом и умрёт. А если честный человек, то… наверное, завтра это будет ясно. Не все из нас переживут этот день. Смерть, она всё-таки многое проясняет… И давай, друг, лучше спать.
В подвал протиснулась тёмная фигура, фонарик осветил страшноватое, небритое лицо партизана.
— Товарищ командир, Леклерк далеко?
— Завтра к вечеру будет здесь.
—
И хотя все знали, что означало продержаться целый день в окружённом Терране, уверенный ответ командира принёс надежду и облегчение.
Раннее утро проснулось над городом солнечным и нежным. На чёрных обгорелых дубах сверкнули розовые лучи, и деревья будто ожили, дрогнув опалёнными листьями. Пожары угасли, дым развеялся. Да, страшный, искалеченный вставал Терран в это розовое летнее утро.
Партизаны всё-таки успели съесть по банке консервов до того, как ударил первый немецкий снаряд.
— Начали, гады, — Васькин зло плюнул. — Поесть толком не дали.
— Всем по местам, — скомандовал Шамрай.
Фашисты начали атаку. Отвоёвывая метр за метром, дом за домом, гитлеровцы пробирались к центру Террана. В руках партизан осталось всего четыре квартала. Вот пришлось отдать ещё один перекрёсток, вот ещё один квартал захватили гитлеровцы, и всё лезут, лезут вперёд. А с неба падают и падают снаряды, сеют на партизан дождь осколков. Зачем их так много? Ведь для горячего живого человеческого сердца достаточно и одного маленького кусочка свинца, чтобы его остановить. Редеет оборона Террана, всё глубже вонзаются в неё фашистские клинья.
А солнце, не ведая печали, радостно катится по небу, равнодушно посматривая на багряно-кровавую рану, которая когда-то называлась весёлым шахтёрским городом Терран, и даже не думает о том, сколько же человек увидит его закат.
Вскоре после полудня немцы разобрали завалы на окраинах и пустили по центральной улице тяжёлый танк. На большой скорости стотонная глыба злой стали, разогнавшись ещё где-то издалека, мчалась вперёд, всё сокрушая на своём пути. Пушка танка грохотала, не переставая, ей вторили пулемёты.
Роман хорошо понимал, что произойдёт, если танк прорвётся на площадь — за ним пройдут другие и тогда падёт оборона Террана. «Всё, конец, — чувствуя, как замирает сердце в груди, подумал Шамрай. — Чем его остановить?»
И вдруг он увидел: из подвала выскочил Павел Скорик. В руках тяжёлые противотанковые гранаты. Пригибаясь, перебежками, он приближался к танку. Вот он взмахнул руками и сразу ударил взрыв четырёх гранат. Дым заполнил улицу, будто чёрная туча опустилась на землю. Но убежать от танка, скрыться в подвале Скорик не успел: пулемётная очередь срезала его, как птицу в полёте. Танк, зло взвывая моторами, остервенело рванулся вперёд, но, резко развернувшись на одной гусенице, лишь перегородил улицу, застыв чёрной громадой.
Скорик лежал недалеко от танка, раскинутые руки почти касались разорванной гусеницы.
— Жил скверно, а умер красиво, — сказал тихо Васькин.
— Нет, так не бывает, — не согласился Шамрай. — Смерть человека, товарищ Васькин, неотделима от его жизни. Я в этом глубоко уверен. Если жил трусом, то едва ли умрёт героем. Сейчас нам с тобой и о своей смерти пришла пора подумать. Смотри.
Двигавшиеся следом за подбитым танком три машины замедлили ход и опасливо остановились перед этой неожиданно вставшей на их пути плотиной из ревущего огня и едкого дыма.