Избранные произведения в 2-х томах. Том 2
Шрифт:
— Кто такой Роль Танги?
— Коммунист, командир восстания в Париже.
— Мне необходимо в Париж.
— Сию минуту? — Жаклин улыбнулась.
— Как можно скорей. В Париже наверняка есть кто-нибудь из наших советских. Мне нужно в Париж.
— Для начала тебе нужно съесть вот эту кашу. — Жаклин засмеялась. — Гипсовые повязки — не последняя парижская мода. Ешь!
И Шамрай ел. Каша овсяная, надоевшая, но есть надо, даже через силу. Кости должны быстрее срастись.
Когда первое опьянение победой прошло, тень тревоги всё чаще стала появляться на красивом лице Жаклин. И однажды поздно вечером, сидя рядом с Романом, она спросила:
— Как мы будем жить дальше, Роман?
— Война окончится, поедем в Суходол. — У Шамрая не было на этот счёт никаких сомнений. — Что нам может помешать?
— Не знаю… Мне почему-то страшно.
— Бояться нечего. У нас с тобой впереди только счастье. Если, конечно, ты меня не разлюбила…
— Роман, не шути. Ты знаешь, как я тебя люблю. И вся моя жизнь в тебе и ещё…
— Что ещё? — спросил Шамрай, насторожившись.
— А в Суходоле такое же небо, как над Францией? — почему-то звонким голосом спросила Жаклин.
Шамрай привлёк её к себе, прижал к груда.
— Моё солнышко, и небо такое, и люди… Добрые и ласковые. Они полюбят тебя.
— А я?
— И ты. Что с тобой, Жаклин? Ещё не покинула Террана, а уже скучаешь по нём?
— Да нет… Я просто так спросила…
— Принеси-ка мне лучше конверт с маркой. Напишу письмо в Париж.
— Кому?
— В посольство СССР в Париже, Наверное, дойдёт.
— Дойдёт, наверное, — задумчиво повторила Жаклин.
В конце сентября пришёл Робер Коше. Пустой рукав засунут в карман пиджака, а на губах улыбка.
— Ну как, жив-здоров, Роман?
— Жив, только вот никак не вырвусь из тисков гипса, — ответил Шамрай. — Нет сил больше ждать.
— Всё пройдёт, — сказал Робер и посмотрел на свой рукав. — Как с едой-то, Жаклин? Есть ещё продукты?
— Всё хорошо, — ответил Шамрай.
— Нет, всё плохо, — перебила его Жаклин. — Если он будет есть одну овсяную кашу, то кости ещё не срастутся сто лет.
— Карточки выдали на Романа?
— Карточками сыт не будешь.
— Я проверю. — Робер весь кипел желанием деятельности, работы. — Ты не беспокойся, Роман, я проверю. А будут артачиться, мы им в мэрии такой моральный разгром учиним…
— Кто это мы? — спросила Жаклин.
— Мы, коммунисты.
— И много вас?
— Больше, чем ты думаешь, Жаклин.
Робер взглянул ей в лицо, встревоженное и одновременно счастливое, и отвернулся. Чтобы не увидели его заблестевших глаз, поспешил выйти. Жаклин проводила Робера и вернулась.
— Хороший он парень, — тихо сказал Шамрай.
— Хороший, — согласилась Жаклин.
— Интересно, буду я ходить, когда снимут гипс, или, может…
— Всё будет хорошо.
Через месяц Брюньйон снял гипс, и Шамрай попробовал встать. Беспощадная боль пронзила всё тело. Тёмные круги поплыли перед глазами, и Роман, потеряв сознание, упал на постель.
— Вы не доктор, вы настоящий садист, — крикнула Жаклин, бросившись к Шамраю.
— Он сейчас очнётся, Жаклин, не волнуйся, — ласково улыбаясь, сказал Брюньйон и своими сильными руками стал прощупывать ноги Шамрая.
— Что вы делаете, не трогайте его! — крикнула Жаклин.
— С правой всё в порядке, а левую придётся долго разрабатывать, — не обращая внимания на вопли Жаклин, проговорил доктор. — Сейчас ты пойдёшь в больницу, — обратился он к ней, — там тебе дадут костыли. Пусть ходит. Через силу, не обращая внимания на боль, чего бы это ему ни стоило, — только ходить и ходить. Сейчас это единственное лекарство.
— Я буду ходить. Чего бы это ни стоило, — проговорил пришедший в себя Шамрай.
У Жаклин кровью обливалось сердце при виде того, каких невероятных усилий потребовалось ему, чтобы тронуться с места.
— Брось ты эти проклятые костыли, отдохни, — кричала она. — Человек не может так терзать сам себя.
— Только я сам и имею право делать это, — ответил Шамрай, вытирая со лба холодный пот. — Ты не знаешь, где мой воротник? С петличками и кубарями…
— Лежит в шкафу. А к чему он был пришит?
— К гимнастёрке.
— А что это такое?
Шамрай попробовал нарисовать на бумаге.
— Я попытаюсь сшить тебе что-нибудь подобное, — сказала Жаклин. — Постараюсь. Но имей в виду, едва ли это будет настоящей гимнастёркой. Скорей, она будет выглядеть как французский камзол на русском царе.
— Что ж, давай попробуем, — Шамрай засмеялся.
Гимнастёрка, сшитая из зелёного грубого материала, и вправду имела какой-то иностранный вид, но всё равно, надев её и подпоясавшись широким шахтёрским ремнём, Шамрай наконец почувствовал себя в собственной шкуре. Взглянул в зеркало. Перед ним стоял, опираясь на костыль, ещё молодой, до предела измученный человек, с запавшими от худобы щеками. Буйная шевелюра, давно требовавшая стрижки, нависала на голубые глаза, огромные, яркие, будто фарфоровые (они всегда бывают такими у очень худых людей), полные нетерпеливого ожидания.
Шамрай грустно смотрел на этого человека. Всё, брат, в тебе странно: и «камзол», и волосы, нависшие на глаза, всё не настоящее какое-то, театральное, бутафорское. Вот только воротник с кубарями — твои родные.
В газетах печатали радостные сообщения. С востока на гитлеровцев сыпались удар за ударом, «тысячелетняя империя» трещала по всем швам, и все мысли Шамрая теперь сосредоточивались на одном — успеть вернуться в армию, встать в строй до дня победы.
Но для этого прежде всего он должен был выздороветь, бросив костыли, свободно двигаться, ходить, даже бегать.
И он, превозмогая острую боль, ходил и ходил…
В начале зимы Шамрай впервые отважился выйти на улицу. Шёл с костылём, тяжело прихрамывая, «тянул» ногу. Лейтенант думал, что он здесь неизвестный человек, а оказалось, что его знают чуть ли не все.
— Бон жур, Роман! Салют, Роман! Здравствуй, Роман, — слышалось со всех сторон. Некоторые из прохожих были хорошо знакомы: с одним приходилось работать на шахте, с другим лежать под огнём, а третьего освобождать из гестапо.
— Зайди, выпей стаканчик вина, — крикнула ему тётушка Мариэтт. — Так, без денег, отдашь после войны.