Избранные произведения в 2-х томах. Том 2
Шрифт:
Лука Лихобор прошёл по коридору седьмого корпуса и остановился перед девятой палатой.
Затхлый, на лекарствах настоенный воздух после вольного майского ветра показался особенно тяжёлым, даже голова на миг закружилась. Стукнул в дверь косточками пальцев и, не дожидаясь разрешения, вошёл.
Ожидал увидеть что-то страшное, нечеловеческое, а встретил напряжённые взгляды четырёх пар широко распахнутых глаз, полных нетерпеливого ожидания. Внешне — ничего необычного: лежат на кроватях, закрытые лёгкими одеялами под самые подбородки, четверо коротко остриженных мужчин, волосы щёткой серебрятся на головах. Лица — полные, немного одутловатые. Брови
Кто из них отец? Узнает ли он? Да, узнает. Его отец — крайний справа, у стены. Глаза такие же голубые, как и у самого Луки Лихобора, и в них светится не простое любопытство, а притаилась глубокая скорбь.
Лука уверенно сделал три шага к кровати и сказал:
— Здравствуй, отец.
— Здравствуй, — хрипло ответил Семён Лихобор. — Тебе санитарка сказала или сам узнал?
— Сам.
— Хорошо. Садись сюда, на кровать, ко мне садись.
Лука послушно сел.
— А здорово он похож на тебя, — послышалось от левой стены.
— Похож, — согласился старый Лихобор. — Похож. — И сразу наступило молчание, когда никто ж знает, что нужно говорить и нужно ли говорить вообще.
Сейчас бы вытащить бутылку водки, поставить на стол, поднести каждому из этих, на вид страшноватых, но наверняка общительных людей. Не сориентировался ты, Лука, ничего не захватил с собой. А ведь деньги на гостинцы для отца дали в интернате. Но ты шёл в больницу, в госпиталь, а пришёл в обычную комнату, где люди живут уже много лет и будут жить до самой своей смерти. И пришёл ты в гости, не на свидание в лазарет, а в госта.
— Вот ты какой, — наконец проговорил Семён Лихобор. — Красивый. Здоровый вырос. Это хорошо.
— Да, хорошо, — машинально отозвался Лука.
— Ну-ка, скажи. Испугался? Страшные мы?
— Нет, не испугался. И не страшные вовсе. Не в этом дело… Чужие мы очень…
— Правда, — тихо сказал отец. — Сущая правда. Но это пройдёт, не я буду, если не пройдёт. Со временем привыкнешь. Человек ко всему на свете привыкает…
— Даже к этому лазарету, — послышалось сбоку.
— Даже и к лазарету, — согласился Семён. — Кончаешь школу? Куда пойдёшь работать?
— На авиазавод.
— Вот это правильно. На наш завод. Поработаешь за себя и за меня.
И снова молчание. И снова не о чём говорить этим самым близким и одновременно чужим людям.
— Я гостинцев не захватил с собой, — виновато улыбнулся Лука. — Сейчас мы это поправим. Можно или запрещается?
— Нам всё можно, — глухо прозвучал странно изменившийся голос Семёна Лихобора, и трагичная интонация этих слов болью отозвалась в сердце Луки.
— Одним словом, хлопец, давай! — уже как команда послышалось с соседней койки.
Когда минут через двадцать Лука вернулся, нагруженный двумя бутылками водки и консервами, комната преобразилась. Две кровати были сдвинуты одна к другой, на одеяла расстелили что-то вроде скатерти, санитарка Сима резала хлеб, а инвалиды сидели прямо на полу, возвышаясь над кроватями, как страшные, коротко, срубленные пеньки. Отец, по всему было видно, верховодил, его слушались без возражений.
И только теперь Луке Лихобору стало по-настоящему жутко. Раньше он почему-то не мог представить, а главное, понять всю глубину трагедии этих людей, отчаянную безнадёжность их существования. Теперь это предстало перед глазами во всей своей откровенной жестокости, ещё раз подтверждая, какая суровая и беспощадная штука — жизнь.
И чтобы избавиться от нервной, противной дрожи, он быстро
Потом они дружно пели:
Пусть ярость благородная вскипает, как волна, Идёт война народная, священная война!Да, для них, инвалидов, она ещё продолжалась, священная война…
— Я тоже танкист, — сказал тот, чья кровать стояла рядом с кроватью отца. — Сожгли меня, гады!
— А я моряк, — сказал другой. — Замерзал в Норвегии. Ни черта, братцы, выше головы, мы им ещё покажем, где раки зимуют!
И хотя все понимали, что даже надеяться смешно, — всё же порой верили в возможность чуда науки и медицины, когда из беспомощных инвалидов они стали бы вдруг полноценными людьми… Но в сердае вновь стучалось трезвое ощущение реальности, душу окутывала чёрная безнадёжность, и эти переходы от горячего воодушевления к отчаянию безверия были убийственны. И опять в палате звучала песня, старая песня военных лет, впервые услышанная, когда все они, ветераны, были молодыми солдатами, больше четверти века назад.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Прошло немало лет со дня той первой встречи. Каждую субботу в четыре часа Лука Лихобор появлялся в госпитале. Был только один длинный перерыв — служба в армии. И когда на пороге девятой палаты показался он, демобилизованный сержант, в лётной форме без погон, ладный, подтянутый, отец впервые за всё время заплакал — так ясно увидел он себя, молодого, здорового.
В палате произошли изменения: умер лётчик — койка его стояла у стены слева. Повезли — в который уже раз! — на операцию танкиста. Моряк и отец — пока на своих местах, постарели, конечно, но не сломлены, всё ещё воюют, старые солдаты. На освободившихся койках новые, незнакомые инвалиды, тоже танкист и лётчик. Откуда они, ведь войны давно нет? Скорей всего сокращается число госпиталей, сливаются один с другим.
— Вымираем, как мастодонты, — сказал отец, посматривая на маленький экран недавно установленного телевизора — хоть и небольшое, а всё-таки окошко в живой мир.
И снова — от субботы к субботе, от свидания к свиданию — пятьдесят два раза в году. Для Луки Лихобора эти встречи стали необходимостью. Теперь они, отец и сын, были по-настоящему близкими людьми, и Лука, выросший без родителей в детском доме, став взрослым, тянулся к родной душе, как саженец дерева тянется к солнцу.
Субботними долгими вечерами они говорили обо всём на свете, но больше всего отца интересовал, бередя душу воспоминаниями, его родной завод. Именно заводских новостей ждал он всегда с нетерпением. И хотя год от года завод разрастался, впитывая в себя всё новые и новые тысячи рабочих, хотя почти не осталось там людей, которые могли бы помнить фамилию Лихобора, ветерану казалось, что знают его на заводе все, и сын не разочаровывал отца. Заводскую газету, еженедельную многотиражку, Семён знал чуть ли не наизусть и, даже понимая, что не все события отражались в ней, считал себя не только свидетелем, но и соучастником всех заводских дел. Поздравления завкома с Новым годом, Первым мая или Днём Победы были для него лучшим подарком, самым большим праздником. Хорошо, что там, в завкоме, не забывали их посылать.