Избранные произведения в 2-х томах. Том 2
Шрифт:
— Это не вся правда, Оксана.
Оказывается, он знал о ней значительно больше, чем она представляла. Может, он и в мыслях её и в поведении, разобрался точнее, чем она сама? Может, чувствовал жажду безграничной власти, мысль о которой даже от себя самой прятала Оксана?
— Ты сделаешь так, как я прошу?
— Нет, — тихо ответил Лука. — Всё останется по-прежнему.
Оксана потянулась к своему лёгкому платьицу, не спеша, как бы подчёркивая каждое своё движение, взяла туфли.
— Мы не будем больше встречаться? — спросил Лука.
— Нет, будем. — Женщина вздохнула. — Это ты ничего не хочешь сделать для меня, А я для тебя готова на всё. Ничто не изменится.
А на самом деле изменилось всё. Они ещё встречались несколько раз, но в сердце Оксаны закипало недовольство.
И однажды, это было в начале июня, она не выдержала и сказала по телефону:
— В субботу в четыре я жду тебя в вестибюле метро Крещатик.
— Я не приду, Оксана.
— Как хочешь. Я буду ждать тебя, но недолго.
— Понимаю. Это конец?
— Не знаю. Всё будет зависеть от тебя.
И положила трубку.
Да. теперь всё зависело только от него. Что же он решит? Суббота послезавтра. Есть ещё время подумать. Две бессонные ночи и три длинных дня.
Будто на острую иглу натыкаешься на вопрос: куда ты пойдёшь в субботу, Лука Лихобор? Ты знаешь ответ, но от этого на сердце не становится легче. В субботу ты пойдёшь в госпиталь. Оксана подождёт тебя минут пять, не больше. В тёмных глазах на мгновение сверкнёт гнев, потом мелькнёт её яркая, лёгонькая юбочка, и навсегда уйдёт эта женщина из твоей жизни, Лука Лихобор.
Понять это больно, но изменить что-нибудь невозможно. Ты перестал бы уважать себя, плюнул бы себе в сердце, если бы у тебя не хватило силы воли пойти в назначенный час к отцу…
И что же, значит, всё?
Да, всё. Такой непокорности Оксана не простит. А ты иначе поступить не сможешь. Внешне ничего не изменилось бы, передвинь ты время свидания, но в действительности изменилось бы всё, пропало бы самое главное — уважение человека к самому себе, к своему решению, к своему слову. Оксане ты должен быть благодарен. Она сама приучила тебя к точности…
И Лука пошёл в госпиталь к отцу.
— Что с тобой? Беда какая-нибудь? — сразу заметил тот.
— Нет, откуда ты взял? — удивляясь, что говорит спокойно, ответил Лука.
— Что-нибудь с девушкой? Не горюй, пройдёт, — утешил его отец.
— Да, конечно, обойдётся. — Лука скользнул взглядом по часам. Четыре часа и пять минут. Оксана больше не ждёт. Всё.
— Не хочешь рассказывать?
— Нет, не хочется.
— Очень болит?
— Меньше, нежели думал.
— Ничего, пройдёт, — задумчиво проговорил отец.
Они помолчали, потом Лука заговорил о заводе, о товарищах, пробыл с отцом, как всегда, до самого вечера.
В семь часов, когда послышались короткие, похожие на кукование кукушки сигналы точного времени, поднялся. Хотелось быстрее очутиться у себя в комнате, остаться одному, подумать.
— Когда ты придёшь? — о чём-то догадываясь, спросил отец.
— Как всегда, в субботу, в четыре, — ответил сын.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Он вышел из небольшого домика, который назывался корпусом номер семь, и на мгновение остановился. До захода солнца ещё далеко, идут самые длинные дни года, и воздух между редкими соснами полон тёплого и тихого света. Там, в палате, ещё продолжалась война, а здесь был глубокий, спокойный и надёжный мир.
Возле корпуса на скамейке сидела, закрыв лицо ладонями, девушка, её маленькая и худенькая фигурка, низко склонённая голова содрогались от рыданий.
Лука Лихобор знал, что такое горе, и, может, именно поэтому не мог пройти мимо него спокойно. Ну разве мало причин у девушки для того, чтобы горько расплакаться вот здесь, на территории госпиталя? В конце концов, какое ему дело? Он бы и сам сейчас сел рядом с ней, спрятал бы лицо в ладони… Нет, он плакать не будет. Его беду легко поправить. Стоит только войти в первый попавшийся автомат, позвонить Оксане, попросить прощения, сказать, что не может жить без неё, а потому согласен прийти на свидание, когда ей будет угодно, даже в четыре часа в субботу. Да и ходить далеко не нужно, телефонная будочка стоит при входе в госпиталь, раскрашенная красной и оранжевой краской, праздничная и весёлая… Но к телефону он не подойдёт. Лука направился к скамейке, дотронулся до плеча девушки.
— Почему ты плачешь? — спросил он.
Не отнимая ладоней от лица, девушка тряхнула головой, проговорила, что не хочет никого видеть, не хочет ни с кем разговаривать. Но Лука, не обратив внимания на её слова, сел рядом и, обхватив руками тонкие запястья, отстранил ладони от её заплаканного и в эту минуту некрасивого лица.
— Ну чего ты ревёшь?
— А тебе какое дело? Не всё ли равно?
— Всё равно, конечно. Только смотреть неприятно.
— Ах, тебе неприятно смотреть, как я плачу? Да? А им приятно всю жизнь, до самой смерти вот так… Приятно? Не можешь ты этого понять, вон какой здоровый вымахал…
Теперь золотистые большие глаза девушки метали молнии. Всё её продолговатое, ещё совсем юное лицо пылало гневом. Тонкий носик с едва заметной горбинкой и глубоко вырезанными ноздрями сморщился, как у разозлившегося щенка. Яркие губы дрогнули от пренебрежительной усмешки. Только лоб, высокий и чистый, оставался спокойным.
— Идиоты, — уже тише сказала девушка, перенося свой гнев с Луки на какого-то другого. — Они хотят, чтобы пионеры давали перед инвалидами торжественное обещание быть верными ленинцами… А один вид этих калек так поражает, что дети потом ночи спать не будут, вспоминая присягу, как страшный кошмар. А она должна быть красивой, торжественной, но не страшной…
— Это верно, — сказал Лука. — Но пионеры здесь бывают. Они смелые ребята, не то что их некоторые слезливые вожатые. Для торжественной присяги, может быть, место это и не очень подходящее, хотя… Если кто-нибудь из них заглянет сюда и улыбнётся, просто улыбнётся моему отцу…
— У тебя здесь отец?
— Да, — ответил Лука. — Почти тридцать лет… Ранило в сорок третьем.
— И ты приходишь сюда каждый день?
— Только по субботам, в четыре часа. — Он выговорил это упрямо, твёрдо, будто подчёркивал неизменность своего решения и для себя, и для Оксаны, и для всех, кому вздумалось бы попробовать сломить его волю.