Избранные произведения. Том 2
Шрифт:
Недалеко от него на последней охапке соломы лежал штабс-капитан Петров. Он был в забытьи. Он был ранен сверху, в оба плеча, крест-накрест, как будто вычеркнут этими ранами из жизни. Одна пуля вышла в ногу, другая застряла где-то, как будто для того, чтобы продлить его мучения, не задев сердца. Ослабов наклонялся к нему и вытирал клоком ваты, лежавшим у его изголовья, кровь с губ. Ослабов подобрал Петрова в Эрмене-Булаге, в ханском дворце, в той загаженной нижней комнате, где старухи перебирали рис и где Ослабов рассуждал о питании солдат. Петров был в памяти, но ничего не мог или не хотел рассказывать о том, где и как он был ранен.
Рядом с ним лежал Парнев, тот маленький веснушчатый
— Пить! — различил Ослабов едва слышный вздох Петрова.
Он бросился к баку, налил нагревшейся за день мутной воды и поднес к губам Петрова. Тот поднял голову, открыл глаза, и сгусток крови выплюнулся у него изо рта.
— Лежите, лежите! — остановил его Ослабов. — Вот вода!
Он влил ему несколько капель в рот, но глотать Петрову было трудно, и он левой рукой — правая не двигалась — отстранил кружку.
Ослабов сел у изголовья на палубу, поправляя сено.
Петров смотрел на него совсем ясными, спокойными глазами из ввалившихся и потемневших глазниц.
— Доктор, — сказал Петров, — вы меня слышите?
Голос был едва слышный, влажно-хриплый, как при плеврите.
— Не говорите! — остановил его Ослабов. — Вам нельзя.
— Мне нужно говорить, — прошептал Петров, — я умираю. Я знаю.
— Говорите совсем тихо, я услышу, — сказал Ослабов и наклонился к нему.
Петров благодарно кивнул головой.
— Это было самоубийство, — сделав усилие, сказал он и вздохнул глубже. Крови выплеснулось изо рта больше.
Едва сдерживая дрожь в руках, Ослабов вытер кровь и наклонился ближе. Петров лежал с закрытыми глазами. У Ослабова мелькнула мысль, что он умер, но по мелким пузырькам крови в углах губ было видно, что Петров еще дышит.
Ослабов осторожно отодвинулся от него и прислонился головой к борту кормы. Вся гнусная сцена, ночью, на косогоре, встала у него перед глазами, и волна ненависти к Гампелю вздыбила ему кровь. С той ночи он не говорил с Гампелем, а после Саккиза, откуда машина не могла пройти дальше, не видел его. «Убить! Убить его!» — поднялось в нем еще тогда желание, и сейчас Ослабов опять с удивлением наблюдал в себе это желание. В первый раз ему захотелось убить человека. «Этот не попадет под выстрелы! — с омерзением думал он о Гампеле. — Этого надо убить, убить! И чтоб он знал, что его убивают, и чтоб знал, за что!» Это было первое живое чувство в Ослабове за всю эту ночь, что он плыл на барже.
Он внимательно глядел в изменившееся лицо Петрова. «Самоубийство? — думал он. — Как же так? Ранен несомненно сверху, ранен издали, потому что одна пуля застряла. По-видимому, в ущелье. В каком? В Эрмене-Булаге не было даже перестрелки. А дальше Петров не пошел. Он остался в Эрмене-Булаге. Кто его ранил, и почему это самоубийство!»
Ослабов не мог разрешить этой загадки. Петров продолжал лежать, не открывая глаз. Небо чуть стало светлеть, контуры барж и парохода стали яснее. Едва заметные порывы прохладного ветра стали проноситься над баржей. Они пробудили раненых от забытья. Стоны стали громче, лежащие неподвижно задвигались. Ослабов осторожно встал, еще раз посмотрел на Петрова и пошел по барже. Оттого, что он так остро пережил сейчас волну ненависти к Гампелю, в нем вдруг вспыхнула забота об этом человеческом грузе искалеченных тел, ему страстно захотелось хоть что-нибудь для них сделать, хоть невозможно, а все-таки помочь им. Он поправлял солому, раздвигал осторожно лежавших слишком близко друг к другу, поправлял сбившиеся шинели, давал пить. Ему в лицо подымалось тяжелое дыхание, стоны, крики, ругательства. Он спустился вниз, где лежали на койках, разбудил заснувшего санитара, пошел смотреть раненых. Четверо за эту ночь умерло. Ослабов с санитаром перенес их к стене и накрыл брезентом. Руки его и халат перепачкались кровью. Убрав мертвых, он опять вернулся к живым, и когда поднялся на палубу, было уже светло; ярко-желтой длинной рукой лучей солнце отдирало тучи от земли по линии горизонта, а впереди ясно обозначались желтые отмели шерифханского берега. И свет и земля обрадовали Ослабова. Он перешагнул через кучу крестиков, образков и кисетов, валявшихся около лестницы, и прошел на корму. Петров по-прежнему лежал с закрытыми глазами. Теперь, при свете, было видно, как он изменился. Солдат Парнев, который лежал рядом с ним, проснулся. Ослабов наклонился к нему:
— Потерпи. Теперь недолго. Земля видна.
— Земля видна! — выдохнул тот с усилием, и призрак улыбки показался на его лице.
Землю увидели и на пароходе, наддали топки, дым пошел гуще, протяжные свистки прорезали воздух, берег был ближе, чем казалось, и скоро стала видна пристань.
Какая-то беготня началась на пароходике. Все глаза с него уставились на пристань. Волнение передалось на первую баржу. Санитары и сестры оставили раненых и столпились на носу. Раненые испуганно, кто мог, подымали головы, но им снизу ничего не было видно. Заволновались и на второй барже. И здесь санитары и сестры побежали к носу, и сотни солдатских голов тревожно стали вытягиваться из соломы.
— Турки обошли нас, что ли! — со стоном сказал какой-то солдат, и пустая догадка мигом стала фактом для больного мозга раненых. Из последних сил, кто мог, подымался на колени, все заерзали, зашевелились, стали звать и кричать. — Турки! Турки! — полз панический шепот по палубе, пока с носа не прибежал санитар.
— Лежите вы! — замахал он на раненых. — Какие там турки! Там… там… — и он снова побежал к носу.
Ослабов ничего не слыхал и не видал. Как раз в это время Петров опять подал признаки жизни. Ослабов приник к нему, угадав, что он что-то хочет сказать.
— Нич… ничего… — едва слышно произнес Петров, открыв совсем провалившиеся и совершенно ясные глаза:
— Не говорите…
Он на мгновение закрыл глаза, чтоб собрать последние силы, и, открыв их еще раз, успел выдохнуть два слова:
— Авдотье… Петровне…
Кровь залила ему рот, глаза закрылись. Он не двигался.
Ослабов приложил ухо к его груди: сердце молчало. Ослабов сложил руки Петрова и почувствовал их мертвую тяжесть. Вытянул край шинели из-под него и накрыл ему лицо. «Гампель его убил. Гампель!» — стояло у него в голове. В столбняке отчаянья он уставился глазами за корму, в посветлевшее и местами уже голубевшее озеро, и сразу услышал у себя за спиной необычайное смятение, какие-то радостно-недоверчивые крики раненых, как будто всем им сказали, что все они выздоровеют. Какое-то слово летело из уст в уста, но Ослабов не мог еще понять его смысла. Он повернулся лицом к палубе и увидел, что Парнев, у ног его, силится сесть, даже подняться на ноги.
— Что ты! Что ты! Лежи спокойно! — кинулся к нему Ослабов.
— Приподымите! Приподымите меня! — с какой-то неожиданной властностью приказывал Парнев, и нельзя было узнать в нем недавнего безропотного смертника. — Хоть бы увидеть только. Правда ли это! Приподымите меня! — хрипло выкрикивал он.
— Что увидеть?
— Флаг! Там! Красный флаг!
И он тянулся рукой туда, к берегу, куда с обеих барж и с парохода были устремлены все глаза, все руки всех живых и всех умирающих.