Избранные произведения. Том 2
Шрифт:
И старики опустили трубки, детвора онемела, зарывшись голыми животами в песок, старухи, растиравшие зерна в камнях, отложили камни, молодые мужья и жены, сидевшие тесно друг с другом, расплели объятья, и даже гаша, протяжно повествовавший о том, какой тяжелый был тот крест, под которым споткнулся Ишуси, остановил свой рассказ, когда Аршалуйс, увешанная бусами, монетами и побрякушками, в цветном платке, ворвалась в мирный круг и стала плясать.
Что с ней? Какая у ней радость?
Что она пляшет?
Когда айсор пляшет, он всегда что-нибудь изображает. Вот он умывается. Вот он смотрит
Что Аршалуйс пляшет?
Вот она, раздув щеки, вытаращив глаза и выпучив живот и высоко задирая ноги, медленно начинает свистеть: сингиби-сингаби. Это кто-то важный. Это кто-то большой. Ого! Это самый большой. Аршалуйс останавливается и, положив камень на то место, где остановилась, пускается бегать вокруг него, ежеминутно падая ниц перед камешком. Сделав последний земной поклон, она вдруг переходит в быстрый темп: сингиби-сингаби! сингиби-сингаби! — высвистывает она и со всех сторон наскакивает на камень. Что такое? Это бой! Это битва! Это битва всех против одного! Она выкидывает руки, как будто бросая стрелы. Она наносит удары мечом! Очевидно, враг падает! Вот она показывает, как он падает, как он лежит, как он умирает, и, снова вскочив, начинает самый радостный, самый ликующий танец, который только может сплясать женщина, у которой вырезан язык.
Значит, случилось что-то хорошее. Сначала с земли подымаются мальчишки и девчонки и начинают плясать вокруг Аршалуйс. Сингиби-сингаби становится пронзительней. За мальчишками бросается в пляс молодежь, за ними их девушки. Несколько старух, не выдержав, присоединяются к пляшущим. Сингиби-сингаби становится как вой зимнего ветра в ущелье. Гаша отходит в сторону и прячет свой крест на груди. Лохматый старик пускается плясать по-старинному.
Тогда Аршалуйс выдергивает спрятанный у нее на груди кусок красной материи, из которой сестры нашивают себе кресты, и, махая им в воздухе, не переставая плясать, зовет всех идти туда, в лагерь, к русским. Приплясывая на ходу, не переставая свистать сингиби-сингаби, все движутся к лагерю. Аршалуйс знает, Аршалуйс не обманет. Она ведет, значит, туда можно и туда надо идти.
На краю селения этот пляшущий поток встречается с солдатской лавой, братающейся с военнопленными.
Ослабов видит, как Аршалуйс выбегает вперед со своим знаменем без древка. Какой-то солдат быстро прилаживает платок к пруту. Аршалуйс машет этим, уже совсем настоящим знаменем и кричит солдатам. У нее нет языка, но солдаты понимают, что она кричит. Солдаты впускают айсоров в свои ряды, пестрые айсорские лохмотья, темно-серые немецкие куртки, солдатские рубахи и гимнастерки, — все это сплетается: «Марсельеза», которую тщетно то тут, то там налаживают, и сингиби-сингаби звучат одновременно.
— Да здравствует братство народов! — не помня себя, кричит Ослабов, и комок слез захватывает ему горло.
Вдруг передние ряды круто поворачивают к лагерю.
Какая-то весть, сопровождаемая смехом, пролетает по передним рядам. Что это? Солдаты пролетают вперед и выстраиваются, как на смотру, в каре, с широким свободным проходом с одной стороны. Середина пуста. По ней робко толкутся офицеры. На них уже нет погон. За спинами солдат теснятся айсоры и военнопленные.
— Стройся! Смирно! — раздается неуверенная чья-то команда.
— Вольно! — весело летит из солдатских рядов.
Раскуривают махорку, переговариваются и вдруг притихли.
В каре вступает генерал Буроклыков.
— Пуговицы забыл навинтить!
— Ну и вырядился!
— С приездом!
— Тьфу, шут гороховый!
— С благополучной высадкой!
— А коленки-то, коленки! Ходуном!
В солдатских стеганых штанах и ватнике, с красной ленточкой в петличке, генерал Буроклыков, стараясь сохранить все свое достоинство, выходит на середину каре и кричит, стараясь крикнуть совсем так же, как всегда!
— Здорово, братцы!
Генерал Буроклыков делает несколько шагов взад и вперед, откашливается и начинает речь, раздельно выкрикивая слова и поминутно меняя направление головы.
— Самодержавной волей своей… государь император соизволил… сложить с себя корону…
Протяжный, убедительный свист прерывает его речь.
— Я говорю… волей народа… все будут равны… солдат и генерал… офицер и рядовой… фабрикант и рабочий… помещик и крестьянин… Каждый должен оставаться на своем месте и делать свое дело… Солдаты победоносной кавказской армии!.. Наша свободная родина окружена врагами… Мы должны развивать наступление… мы должны идти вперед и вперед… Соблюдайте дисциплину!.. Верьте старшим по чину!.. Бойтесь анархии!.. С верой в бога — за царя… то есть за народ! Да здравствует наш верховный вождь… его импера… Да здравствует свобода! Ура! Ура! Ура!
На все три стороны поворачивался генерал, провозглашая свое «ура», и все три стороны насмешливо молчали, и вдруг откуда-то из угла каре, сначала потихонечку, а потом все громче и быстрее, в чьих-то ловких руках гармошка-ливенка начала «барыню». Ряды лопнули и рванулись ближе к центру. Из рядов вышел Бастрюченко с цигаркой в зубах и, твердо подойдя к генералу, посмотрел на него и процедил небрежно:
— Ну, теперь проваливай!
Как куры от ястреба офицеры бросились врассыпную.
Буроклыков не растерялся и попробовал сделать шаг вперед на Бастрюченко генеральской поступью.
— Налево кругом марш! — скомандовал Бастрюченко.
Хитрые и острые глаза казака и вытаращенные над открытым, не знающим что сказать ртом — генеральские, на мгновение уставились друг на друга, и, не выдержав, раньше, чем Бастрюченко повторил приказание, генерал Буроклыков вдруг весь обмяк, обвис в своей кацавейке и, комкая левой рукой красный бант на своей груди, штатской семенящей походкой быстро пошел к выходу.
Оглушительные свистки и крики раздались ему в спину. Солдаты сорвались с мест, чтобы проводить генерала.
Наблюдая эту сцену, Ослабов опять почувствовал, что подъем, который в нем был, тает. Он бежал в первых рядах улюлюкавших солдат и, когда солдаты отстали, остался в поле. В одну сторону от него понуро удалялась сгорбленная фигура смешного старика, который еще вчера мог замучить на часах под кирпичами или расстрелять любого из солдат. С другой стороны от него сквозь беспорядочное, но ликующее пение, гул голосов и веселые ритмы гармошки, усиливаемые топотом ног, как смерч подымалось дыхание масс.