Избранные произведения

Кедрин Дмитрий Борисович

140. ЗАТИХШИЙ ГОРОД

Екатеринославу

Отгудели медью мятежи, Отгремели переулки гулкие. В голенища уползли ножи, Тишина ползет по переулкам. Отгудели медью мятежи, Неурочные гудки устали. Старый город тяжело лежит, Крепко опоясанный мостами. Бы, в упор расстрелянные дни, Ропот тех, с кем подружился порох… В облик прошлого мой взор проник Сквозь сегодняшний спокойный город. Не привык я в улицах встречать Шорох толп, по-праздничному белых, И глядеть, как раны кирпича Обрастают известковым телом. Странно мне, что свесилась к воде Твердь от пуль излеченного дома. Странно мне, что камни площадей С пулеметным ливнем не знакомы. Говорят: сегодня — не вчера. Говорят: вчерашнее угрюмо. Знаешь что: я буду до утра О тебе сегодня ночью думать. Отчего зажглися фонари У дверей рабочего жилища? И стоят у голубых витрин Слишком много восьмилетних нищих?.. Город мой, затихший великан, Ты расцвел мильонами загадок. Мне сказали: «Чтоб сломать века, Так, наверно, и сегодня надо». Может быть, сегодня нужен фарс, Чтобы завтра радость улыбалась?.. Знаешь что: седобородый Маркс Мне поможет толстым «Капиталом». <1924>

141. ПОГОНЯ

Полон кровью рот мой черный, Давит глотку потный страх, Режет грудь мой конь упорный О колючки на буграх. А тропа — то ров, то кочка, То долина, то овраг… Ну и гонка, ну и ночка… Грянет выстрел — будет точка, Дремлет мир — не дремлет враг. На деревне у молодки Лебедь — белая кровать. Не любить, не пить мне водки На

деревне у молодки, О плетень сапог не рвать И коней не воровать. Старый конь мой, конь мой верный, Ой, как громок топот мерный: В буераках гнут вдали Вражьи кони — ковыли. Как орел, летит братишка, Не гляди в глаза, луна. Грянет выстрел — будет крышка, Грянет выстрел — кончен Тришка. Ветер глух. Бледна луна. Кровь журчит о стремена. Дрогнул конь, и ветра рокот Тонет в травах на буграх. Конь упал, и громче топот, Мгла черней, и крепче страх. Ветер крутит елей кроны, Треплет черные стога, Эй, наган, верти патроны, Прямо в грудь гляди, наган. И летят на труп вороны, Как гуляки в балаган. <1925> Екатеринослав

142. МОСТ ЕКАТЕРИНОСЛАВА

Мой хмурый мост угрюмого Днепровья, Тебя я долго-долго не встречал. У города, опоенного кровью, Легла твоя гранитная печаль. Я не вернусь… А ты не передвинешь На этот север хмурые быки. Ты сторожишь в моей родной долине Глухую гладь моей большой реки. Я многое забыл. Но всё же память, Которая дрожит, как утренний туман,— Навеки уплыла над хмурыми домами На дальний юг, на голубой лиман. Я помню дни. Они легли, как глыбы, — Глухие дни у баррикад врага. И ты вздохнул. И этот вздох могли бы ль Не повторить родные берега? Звезда взошла и уплыла над далью, Волна журчит и плещет у борта. Но этот вздох, перезвучавший сталью, Еще дрожит у колоннад моста. Она легла, земная грусть гранита, Она легла и не могла не лечь На твой бетон, на каменные плиты, На сталь и ржавь твоих гранитных плеч. А глубь всплыла и прилегла сердито, К твоим быкам прильнула, как сестра. Прилег и ты, и ты умолк, забытый, Старел и стыл на черном дне Днепра. Прошли года, и города замолкли, Гремя и строясь в новые полки. А ты мечтал на грязном дне реки, Как ветеран, — тебе не в этот полк ли? И шаг времен тебя швырнул на знамя: «Тебя, мол, брат, недостает в борьбе!» И как во мне, в других воскресла память О дорогом, о каменном тебе. И вот пришли, перевернули трапы, Дымки горнов струили серебро, А ты напряг свои стальные лапы И вновь проплыл над голубым Днепром. Здорово, мост, калека Заднепровья!.. Тебе привет от заводских ребят… Прошли года. Но ты расцвел здоровьем, И живы те, кто выручил тебя. <1926>

143. РАЗГОВОР

«В туманном поле долог путь И ноша не легка. Пора, приятель, отдохнуть В тепле, у камелька. Ваш благородный конь храпит, Едва жует зерно, В моих подвалах мирно спит Трехпробное вино». «Благодарю. Тепла земля, Прохладен мрак равнин, Дорога в город короля Свободна, гражданин?» «Мой молодой горячий друг, Река размыла грунт, В стране, на восемь миль вокруг, Идет голодный бунт. Но нам, приятель, всё равно: Народ бурлит — и пусть. Игра монахов в домино Рассеет нашу грусть». «Вы говорите, что народ Идет войной на трон? Пешком, на лодке или вброд Я буду там, где он. Прохладны мирные поля, В равнинах мгла и лень! Но этот день для короля, Пожалуй, судный день». «Но лодки, друг мой, у реки Лежат без якорей, И королевские стрелки Разбили бунтарей. Вы — храбрецы, но крепок трон, Бурливые умы. И так же громок крик ворон Над кровлями тюрьмы. Бродя во мгле, среди долин, На вас луна глядит, Войдите, и угрюмый сплин Малага победит». «Благодарю, но, право, мы — Питомцы двух дорог. Я выбираю дверь тюрьмы, Вам ближе — ваш порог. Судьбу мятежников деля, Я погоню коня… Надеюсь — плаха короля Готова для меня». <1926> Екатеринослав

144. ИСПОВЕДЬ

«Смотри, дитя, в мои глаза, Не прячь в руках лица. Поверь, дитя: глазам ксендза Открыты все сердца. Твоя душа грехом полна, Сама в огонь летит. Пожертвуй церкви литр вина — И бог тебя простит». «Но я, греховный сок любя, Когда пришла зима — Грехи хранила для тебя, А ром пила сама. С любимым, лежа на боку, Мы полоскали рты…» «Так расскажи духовнику, В чем согрешила ты?» «Дебат у моего стола Религию шатал. Мои греховные дела Гремят на весь квартал». «Проступок первый не таков, Чтоб драть по десять шкур: У Рима много дураков И слишком много дур. Но сколько было и когда Любовников твоих? Как целовала и куда Ты целовала их?» «С тех пор как ты лишен стыда, Их было ровно сто. Я целовала их туда, Куда тебя — никто». «От поцелуев и вина До ада путь прямой. Послушай, панна, ты должна Прийти ко мне домой! Мы дома так поговорим, Что будет стул трещать, И помни, что Высокий Рим Мне дал права прощать». «Я помолюсь моим святым И мессу закажу, Назначу пост, но к холостым Мужчинам не хожу». «Тогда прощай. Я очень рад Молитвам и постам, Ведь ты стремишься прямо в ад И, верно, будешь там. Но я божницу уберу, Молясь, зажгу свечу…» «Пусти, старик, мою икру, Я, право, закричу!..» «Молчи, господь тебя прости Своим святым крестом!..» «Ты… прежде… губы отпусти, А уж грехи — потом!» <1926> Екатеринослав

145. ПОСТРОЙКА

Разрушенный дом привлекает меня: Он так интересен, Но чуточку страшен: Мерцают, холодную важность храня, Пустые глаза недостроенных башен, Под старой подошвой — Рыдающий шлак, И эхо шагов приближается к стону. Покойной разрухи веселый кулак — Как в бубен — Стучал по глухому бетону. При ласковом ветре обои шуршат Губами старухи у мужьего гроба. Седых пауков и голодных мышат Пустых погребов приютила утроба. Недавно С похмелья идущая в суд Ночная шпана на углах продавала По тыще рублей за ржавеющий пуд — Железный костяк недобитого зала. Тут голод плясал карманьолу свою, А мы подпевали и плакали сами… Бревно за бревном — в деревянном строю У каменных изб обернулись лесами. И нынче, Я слышу, Стучат молотки В подвалах — В столице мышиного царства: Гранитный больной принимает глотки Открытого доктором нэпом лекарства. И если из каждой знакомой дыры Глядела печаль, Обагренная кровью, То в ведрах своих принесли маляры Румянец покраски в подарок здоровью. Пусть мертвые — нет, Но больные встают. Недаром сверкает пила, И теплее Работают руки, а губы поют О сделанном день изо дня веселее. Испачканный каменщик, Пой и стучи! Под песню работать — куда интересней, Давай-ка, пока подвезут кирпичи, Товарищей вместе побалуем песней. А завтра, быть может, и нас, пареньков, Припомнят в одном многотысячном счете: Тебя — за известку, что тверже веков, Меня — за стихи О хорошей работе. <1926>

146. КРЫЛЕЧКО

Крылечко, клумбы, хмель густой И локоть в складках покрывала. «Постой, красавица, постой! Ведь ты меня поцеловала?» Крылечко спряталось в хмелю; Конек, узорные перила. «Поцеловала. Но „люблю“ Я никому не говорила». <1926>

147. ПЕСНЯ О ЖИВЫХ И МЕРТВЫХ

Серы, прохладны и немы Воды глубокой реки. Тихо колышутся шлемы, Смутно мерцают штыки. Гнутся высокие травы, Пройденной былью шурша. Грезятся стены Варшавы И камыши Сиваша. Ваши седые курганы Спят над широкой рекой. Вы разрядили наганы И улеглись на покой. Тучи слегка серебристы В этот предутренний час, Тихо поют бандуристы Славные песни о вас. Слушают грохот крушенья Своды великой тюрьмы. Дело ее разрушенья Кончим, товарищи, мы. Наша священная ярость Миру порукой дана: Будет безоблачна старость, Молодость будет ясна. Гневно сквозь сжатые зубы Плюнь на дешевый уют. Наши походные трубы Скоро опять запоют. Музыкой ясной и строгой Нас повстречает война. Выйдем — и будут дорогой Ваши звучать имена. Твердо пойдем, побеждая, Крепко сумеем стоять. Память о вас молодая Будет над нами сиять. Жесткую выдержку вашу Гордо неся над собой, Выпьем тяжелую чашу, Выдержим холод и бой. Всё для того, чтобы каждый, Смертью дышавший в борьбе, Мог бы тихонько однажды В сердце сказать о себе: «Я создавал это племя, Миру несущее новь, Я подарил тебе, время, Молодость, слово и кровь». <1927>

148. КРЕМЛЬ

В тот грозный день, который я люблю, Меня почтив случайным посещеньем, Ты говорил, я помню, с возмущеньем: «Большевики стреляют по Кремлю». Гора до пят взволнованного сала — Ты ужасался… Разве знает тля, Что ведь не кистью на стене Кремля Свои дела история писала. В тот год на землю опустилась тьма И пел свинец, кирпичный прах вздымая. Ты подметал его, не понимая, Что этот прах — история сама… Мы отдаём покойных власти тленья И лишний сор — течению воды, Но ценим вещь, раз есть на ней следы Ушедшего из мира поколенья, Раз вещь являет след людских страстей — Мы чтим ее и, с книгою равняя, От времени ревниво охраняя, По вещи учим опыту детей. А гибнет вещь — нам в ней горька утрата Ума врагов и смелости друзей. Так есть доска, попавшая в музей Лишь потому, что помнит кровь Марата. И часто капли трудового пота Стирает мать. Приводит в Тюильри Свое дитя и говорит: «Смотри — Сюда попала пуля санкюлота…» Пустой чудак, умерь свою спесивость, Мы лучше знаем цену красоты. Мы сводим в жизнь прекрасное, а ты? Привык любить сусальную красивость… Но ты решил, что дрогнула земля У грузных ног обстрелянного зданья. Так вслушайся: уже идут преданья О грозных башнях Красного Кремля. <1928>

149. КАЗНЬ

Дохнул бензином легкий форд И замер у крыльца, Когда из дверцы вылез лорд, Старик с лицом скопца. У распахнувшихся дверей, Поникнув головой, Ждал дрессированный лакей В чулках и с булавой. И лорд, узнав, что света нет И почта не пришла, Прошел в угрюмый кабинет И в кресло у стола, Устав от треволнений дня, Присел, не сняв пальто. Дом без воды и без огня Угрюм и тих. Ничто Не потревожит мирный сон. Плывет огонь свечи, И беспокойный телефон Безмолвствует в ночи. Лорд задремал. Сырая мгла Легла в его кровать. А дрема вышла из угла И стала колдовать: Склонилась в свете голубом, Шепча ему, что он Под балдахином и гербом Вкушает мирный сон. Львы стерегут его крыльцо, Рыча в густую мглу, И дождик мокрое лицо Прижал к его стеклу. Но вот в спокойный шум дождя Вмешался чуждый звук, И, рукавами разведя, Привстал его сюртук. «Товарищи! Хау-ду-ю-ду? [31] — Сказал сюртук, пища. — Давайте общую беду Обсудим сообща. Кому терпение дано — Служите королю, А я, шотландское сукно, Достаточно терплю. Лорд сжал в кулак мои края, А я ему, врагу, Ношу часы? Да разве я Порваться не могу?» Тут шелковистый альт, звеня, Прервал: «Сюртук! Молчи! Недаром выткали меня Ирландские ткачи». «Вражда, как острая игла, Сидит в моем боку!» — Рубашка лорда подошла, Качаясь, к сюртуку. И, поглядев по сторонам, Башмак промолвил: «Так!» — «Друзья! Позвольте слово нам! — Сказал другой башмак.— Большевиками состоя, Мы против всякой тьмы. Прошу запомнить: брат и я — Из русской кожи мы». И проводам сказали: «Плиз! [32] Пожалуйте сюда!» Тогда, качаясь, свисли вниз Худые провода: «Мы примыкаем сей же час! Подайте лишь свисток. Ведь рурский уголь гнал сквозь нас Почти московский ток». Вокруг поднялся писк и вой: «Довольно! Смерть врагам!» И голос шляпы пуховой Вмешался в общий гам: «И я могу друзьям помочь. Предметы, я была Забыта лордом в эту ночь На кресле у стола. Живя вблизи его идей, Я знаю: там — навоз. Лорд оскорбляет труд людей И шерсть свободных коз». А кресло толстое, черно, Когда умолк вокруг Нестройный шум, тогда оно Проговорило вдруг: «Я дрыхну в продолженье дня, Но общая беда Теперь заставила меня Приковылять сюда. Друзья предметы, лорд жесток, Хоть мал, и глуп, и слаб. Ведь мой мельчайший завиток — Колониальный раб! К чему бездействовать крича? Пора трубить борьбу! Покуда злоба горяча, Решим его судьбу!» — «Казнить!» — в жестоком сюртуке Вопит любая нить; И каждый шнур на башмаке Кричит: «Казнить! Казнить!» С опаской выглянув во двор, Приличны и черны, Читать джентльмену приговор Идут его штаны. «Сэр! — обращаются они. — Здесь шесть враждебных нас. Сдавайтесь, вы совсем одни В ночной беззвучный час. Звонок сбежал, закрылась дверь, Погас фонарь луны…» — «Я буду в Тоуэр взят теперь?» — «Мужайтесь! Казнены!» И лорд взмолился в тишине К судилищу шести: «Любезные! Позвольте мне Защитника найти». — «Вам не избегнуть наших рук, Защитник ни при чем. Но попытайтесь…» — И сюртук Пожал сухим плечом. Рука джентльмена набрела На Библию впотьмах, Но книга — нервная была, Она сказала: «Ах!» Дрожащий лорд обвел мельком Глазами кабинет, Но с металлическим смешком Шептали вещи: «Нет!» Сюртук хихикнул в стороне: «Все — против. Кто же за?» И лорд к портрету на стене Возвел свои глаза: «Джентльмен в огне и на воде,— Гласит хороший тон, — Поможет равному в беде. Вступитесь, Джордж Гордон, Во имя Англии святой, Начала всех начал!» Но Байрон в раме золотой Презрительно молчал. Обняв седины головы, Лорд завопил, стеня: «Поэт, поэт! Ужель и вы Осудите меня?» И, губы приоткрыв едва, Сказал ему портрет: «Увы, меж нами нет родства И дружбы тоже нет. Мою безнравственность кляня, У света за спиной Вы снова станете меня Травить моей женой. Начнете мне мораль читать, Потом в угоду ей У Шелли бедного опять Отнимете детей. Нет, лучше будемте мертвы, Пустой солильный чан, — За волю греков я, а вы За рабство англичан». Тут кресло скрипнуло, пока Черневшее вдали. Предметы взяли старика И в кресло повлекли. Не в кресло, а на страшный стул, Черневший впереди. Сюртук, нескладен и сутул, Толкнул его: «Сиди!» В борьбе с жестоким сюртуком Лорд потерял очки, А ноги тощие силком Обули башмаки, Джентльмен издал короткий стон: «Ужасен смертный плен!» А брюки скорчились, и он Не мог разжать колен. Охвачен страхом и тоской, Старик притих, и вот На лысом темени рукой Отер холодный пот, А шляпа вспрыгнула туда И завозилась там, И присосались провода К ее крутым полям. Тогда рубашка в провода Впустила острый ток…  ……………………… Серея, в Темзе шла вода, Позеленел восток, И лорд, почти сойдя с ума, Рукой глаза протер… Над Лондоном клубилась тьма: Там бастовал шахтер. <1928>

31

Как поживаете? (Англ). — Ред.

32

Пожалуйста! (Англ.). — Ред.

150. ПРОШЕНИЕ

Ваше благородие! Теперь косовица, Хлебушек сечется, снимать бы пора. Руки наложить? На шлее удавиться? Не обмолотить яровых без Петра. Всех у нас работников — сноха да внучек. Молвить по порядку, я врать не люблю, Вечером пришли господин поручик Вроде бы под мухой. Так, во хмелю. Начали, — понятное дело: пьяный, Хмель хотя и ласковый, а шаг до греха,— Бегать за хозяйкой Петра, Татьяной, Которая нам сноха. Ты из образованных? Дворянского рода? Так не хулигань, как последний тать. А то повалил посреди огорода, Принялся давить, почал хватать. Петр это наш, это — мирный житель: А ни воровать, ни гнать самогон. Только, ухватившись за ихний китель, Петр ненароком сорвал погон. Малый не такой, чтобы драться с пьяным, Тронул их слегка, приподнял с земли. Они же осерчали. Грозя наганом, Взяли и повели. Где твоя погибель — поди приметь-ка, Был я у полковника, и сам не рад. Говорит: «Расстреляем!» Потому как Петька Будто бы есть «большевистский гад». Ваше благородие! Прилагаю при этом Сдобных пирогов — напекла свекровь. Имей, благодетель, сочувствие к летам, Выпусти Петра, пожалей мою кровь. А мы с благодарностью — подводу, коня ли, Последнюю рубашку, куда ни шло… А если Петра уже разменяли — Просим отдать барахло. <1928> Днепропетровск