Избранные произведения

Кедрин Дмитрий Борисович

110. ЕРМАК

Пирует с дружиной отважный Ермак В юрте у слепого Кучума. Средь пира на руку склонился казак, Грызет его черная дума. И, пенным вином наполняя стакан, Подручным своим говорит атаман: «Не мерена вдоль и не пройдена вширь, Покрыта тайгой непроезжей, У нас под ногой распростерлась Сибирь Косматою шкурой медвежьей. Пушнина в сибирских лесах хороша, И красная рыба в струях Иртыша! Мы можем землей этой тучной владеть, Ее разделивши по-братски. Мне в пору Кучумовы бармы надеть И сделаться князем остяцким… Бери их кто хочет, да только не я: Иная печаль меня гложет, друзья! С охотой отдал бы я что ни спроси, Будь то самопал иль уздечка, Чтоб только взглянуть, как у нас на Руси Горит перед образом свечка, Как бабы кудель выбивают и вьют, А красные девушки песню поют! Но всем нам дорога на Русь заперта Былым воровством бестолковым. Одни лишь для татя туда ворота — И те под замочком пеньковым. Нет спору, суров государев указ! Дьяки на Руси не помилуют нас… Богатства, добытые бранным трудом С заморских земель и окраин, Тогда лишь приносят корысть, если в дом Их сносит разумный хозяин. И я б этот край, коль дозволите вы, Отдал под высокую руку Москвы. Послать бы гонца — государю челом Ударить Кучумовым царством, Чтоб царь, позабыв о разбое былом, Казакам

сказал: „Благодарствуй!“ Тогда б нам открылась дорога на Русь… Я только вот ехать туда не берусь. Глядел без опаски я смерти в лицо, А в царские очи не гляну!..» Ермак замолчал, а бесстрашный Кольцо Сказал своему атаману: «Дай я туда съезжу. Была не была! Не срубят головушку — будет цела! Хоть крут государь, да умел воровать, Умей не сробеть и в ответе! Конца не минуешь, а двум не бывать, Не жить и две жизни на свете! А коль помирать, то, кого ни спроси, Куда веселей помирать на Руси!..» Над хмурой Москвой не льется трезвон Со ста сорока колоколен: Ливонской войной государь удручен И тяжкою немочью болен. Главу опустив, он без ласковых слов В Кремле принимает нежданных послов. Стоят в Грановитой палате стрельцы, Бояре сидят на помосте, И царь вопрошает: «Вы кто, молодцы? Купцы аль заморские гости? Почто вы, ребята, ни свет ни заря Явились тревожить надежу-царя?..» И, глядя без страха Ивану в лицо, С открытой душой, по-простецки: «Царь! Мы русаки! — отвечает Кольцо. — И промысел наш — не купецкий. Молю: хоть опала на нас велика, Не гневайся, царь! Мы — послы Ермака. Мы, выйдя на Дон из Московской земли, Губили безвинные души. Но ты, государь, нас вязать не вели, А слово казачье послушай. Дай сердце излить, коль свидаться пришлось, Казнить нас и после успеешь небось! Чего натворила лихая рука, Маша кистенем на просторе, То знает широкая Волга-река, Хвалынское бурное море. Недаром горюют о нас до сих пор В Разбойном приказе петля да топор! Но знай: мы в Кучумову землю пошли Загладить бывалые вины. В Сибири, от белого света вдали, Мы бились с отвагою львиной. Там солнце глядит, как сквозь рыбий пузырь, Но мы, государь, одолели Сибирь! Нечасты в той дальней стране города, Но стылые недра богаты. Пластами в горах залегает руда, По руслам рассыпано злато. Весь край этот, взятый в жестокой борьбе, Мы в кованом шлеме подносим тебе! Немало высоких казацких могил Стоит вдоль дороженьки нашей, Но мы тебе бурную речку Тагил Подносим, как полную чашу. Прими эту русскую нашу хлеб-соль, А там хоть на дыбу послать нас изволь!» Иван поднялся и, лицом просветлев, Что тучею было затмилось, Промолвил: «Казаки! Отныне свой гнев Сменяю на царскую милость. Глаз вон, коли старое вам помяну! Вы ратным трудом искупили вину. Поедешь обратно, лихой есаул,— Свезешь атаману подарок… — И царь исподлобья глазами блеснул, Свой взгляд задержав на боярах: — Так вот как, бояре, бывает подчас! Казацкая доблесть — наука для вас. Казаки от царского гнева, как вы, У хана защиты не просят, Казаки в Литву не бегут из Москвы И сор из избы не выносят. Скажу не таясь, что пошло бы вам впрок, Когда б вы запомнили этот урок! А нынче быть пиру! Хилков, порадей, Чтоб сварены были пельмени. Во славу простых, немудрящих людей Сегодня мы чару запеним! Мы выпьем за тех, кто от трона вдали Печется о славе Российской земли!» В кремлевской палате накрыты столы И братины подняты до рту, Всю долгую ночь Ермаковы послы Пируют с Иваном Четвертым. Хмельная беседа идет вкруг стола, И стонут московские колокола. 19 марта 1944

111. АННА

Эту женщину звали Анной. За плечом ее возникал Грохот музыки ресторанной, Гипнотический блеск зеркал. Повернется вполоборота, И казалось — звенит в ушах Свист японского коверкота И фокстрота собачий шаг. Эту женщину ни на волос Не смогла изменить война: Патефона растленный голос Всё звучал из ее окна. Всё по-прежнему был беспечен Нежный очерк румяных губ… Анна первой пришла на вечер В офицерский немецкий клуб, И за нею следил часами, Словно брал ее на прицел, Фат с нафабренными усами — Молодящийся офицер. Он курил, задыхаясь, трубку, Сыпал пепел на ордена… Ни в концлагерь, ни в душегубку Не хотела попасть она. И, совсем не грозя прикладом, Фат срывал поцелуи, груб, С перепачканных шоколадом, От ликера припухших губ. В светлых туфельках, немцем данных, Танцевавшая до утра, Знала ль ты, что пришла в Майданек В этих туфлях твоя сестра? Для чего же твой отдых сладкий Среди пудрой пропахшей мглы Омрачали глаза солдатки, Подметавшей в дому полы? Иль, попав в золотую клетку, Ты припомнить могла, что с ней Вместе кончила семилетку И дружила немало дней? Но послышалась канонада,— Автоматом вооружен, Ганс сказал, что уехать надо С эшелоном немецких жен. В этих сумерках серых, стылых Незаметно навел, жесток, Парабеллум тебе в затылок, В золотящийся завиток. Май 1944

112. «Какое просторное небо! Взгляни-ка…»

Какое просторное небо! Взгляни-ка: У дальнего леса дорога пылит, На тихом погосте растет земляника, И козы пасутся у каменных плит. Как сонно на этом урочище мертвых! Кукушка гадает кому-то вдали, Кресты покосились, и надписи стерты, Тяжелым полетом летают шмели. И если болят твои старые кости, Усталое бедное сердце болит, — Иди и усни на забытом погосте Средь этих простых покосившихся плит. Коль есть за тобою вина или промах Такой, о котором до смерти грустят,— Тебе всё простят эти ветви черемух, Всё эти высокие сосны простят. И будут другие безумцы на свете Метаться в тенетах любви и тоски, И станут плести загорелые дети Над гробом твоим из ромашек венки. Присядут у ног твоих юноша с милой, И ты сквозь заката малиновый дым Услышишь слова над своею могилой, Которые сам говорил — молодым. 9 июля 1944

113. ВРАГ

Я поседел, я стал сутулей В густом пороховом дыму. Железный крест, пробитый пулей, Привез мальчишке моему. Как гунн, топтал поля Европы Хозяин этого креста. Он лез на русские окопы С губной гармоникой у рта. Он грудью рыжей и косматой С быком — и то поспорить мог, Он нес обоймы автомата За голенищами сапог. Он рвался пьяный в гущу драки, Глаза от злости закатив, И выводил в пылу атаки Баварский сладенький мотив. Он целый мир — никак не меньше — Видал у ног своих во сне, Он прятал снимки голых женщин В телячий ранец на спине. «Иван! — кричал он. — Как ни бейся, Я всё равно твой дом взорву!..» И он глядел сквозь стекла цейса На недалекую Москву. Остроконечной пулей русской Солдат, входящий нынче в Брест, Навылет возле планки узкой Пробил его железный крест. И вот теперь под Старой Руссой Его червяк могильный ест, И сунул мой мальчишка русый В карман его железный крест. Он там лежит рядком с рогаткой, С крючком для удочки — и мать Зовет игрушку эту гадкой И норовит ее сломать. А кости немца пожелтели, Их моет дождь, их сушит зной. Давно земля набилась в щели Его гармоники губной. Среди траншей, бомбежкой взрытых, Лежит в конверте голубом Порнографических открыток Врагом потерянный альбом. Лишь фляга с гущею кофейной Осталась миру от него, И автомат его трофейный Висит на шее у того, Кто для заносчивых соседей Хребет на барщине не гнет, С ножом выходит на медведя И белку в глаз дробинкой бьет! 20 июля 1944

114. ПЛЕННЫЕ

Шли пленные шагом усталым Без шапок. В поту и в пыли При всех орденах генералы В колонне их — первыми шли. О чем эти люди грустили? Сбывался их сон наяву: Без выстрела немцев пустили В столицу России — Москву. Здесь пленные летчики были. Искал их потупленный взгляд Домов, что они разбомбили Недавно — три года назад. Но кровель нагретые скаты Тянулись к июльским лучам, И пленных глаза — виновато Глядели в глаза москвичам. Теперь их смешок был угодлив: «Помиримся! Я не жесток! Я дьявольски рад, что сегодня Окончил поход на Восток!» Простить их? Напрасные грезы! Священная ярость — жива!.. Их слезы — те самые слезы, Которым не верит Москва! У девушки в серой шинели По милому сердце болит, Бредя по московской панели, Стучит костылем инвалид… Ведь если б Восток их не встретил Упорством своих контратак — По солнечным улицам этим Они проходили б не так! Тогда б под немецкою лапой Вот этот малыш умирал, В московском отделе гестапо Сидел бы вон тот генерал… Но, смяты военною бурей, Проварены в русском котле, Они лишь толпою понурой Прошли по московской земле. За ними катились машины, На камни струилась вода, И солнца лучи осушили Их пакостный след — навсегда. 22 июля 1944

115. «О твоей ли, о моей ли доле…»

О твоей ли, о моей ли доле, Как ты всё снесла, как я стерпел,— На рассвете, на рассвете в поле, В чистом поле жаворонок пел? Что ж осталось, что же нам осталось? Потерпи хоть час, хоть полчаса… Иссеклась, поблекла, разметалась Та коса, заветная коса! Я не знаю, я и сам не знаю — Наша жизнь долга иль коротка? Дом ли строю, песню ль запеваю — Молкнет голос, падает рука! Скоро, друг мой нежный, друг мой милый, Голосистый жаворонок тот Над моею, над твоей могилой Песню, чудо-песню запоет. 24 июля 1944

116. «Месяц однорогий…»

Месяц однорогий Выплыл, затуманясь. По степной дороге Проходил германец. С древнего кургана В полусвете слабом Скалилась нагая Каменная баба. Скиф ладонью грубой В синем Заднепровье Бабе мазал губы Вражескою кровью. Из куска гранита Высечены грубо, Дрогнули несыто Идоловы губы. Словно карауля Жертву среди ночи, На врага взглянули Каменные очи. Побежал германец По степной дороге, А за ним хромали Каменные ноги. Крикнул он, шатаясь, В ужасе и в муке, А его хватали Каменные руки… Зорька на востоке Стала заниматься. Волк нашел в осоке Мертвого германца. 2–3 октября 1944

117. ПОБЕДА

Шло донское войско на султана, Табором в степи широкой стало, И казаки землю собирали — Кто мешком, кто шапкою бараньей. В холм ее, сырую, насыпали, Чтоб с кургана мать полуслепая Озирала степь из-под ладони: Не пылят ли где казачьи кони? И людей была такая сила, Столько шапок высыпано было, Что земля струей бежала, ширясь, И курган до звезд небесных вырос. Год на то возвышенное место Приходили жены и невесты, Только, как ни вглядывались в дали, Бунчуков казачьих не видали. Через три-четыре долгих года Воротилось войско из похода, Из жестоких сеч с ордой поганой, Чтобы возле прежнего кургана Шапками курган насыпать новый — Памятник годины той суровой. Сколько шапок рать ни насыпала, А казаков так осталось мало, Что второй курган не вырос выше Самой низкой камышовой крыши. А когда он встал со старым рядом, То казалось, если смерить взглядом, Что поднялся внук в ногах у деда… Но с него была видна победа. 14 ноября 1944

118. «Был слеп Гомер, и глух Бетховен…»

Был слеп Гомер, и глух Бетховен, И Демосфен косноязык. Но кто поднялся с ними вровень, Кто к музам, как они, привык? Так что ж педант, насупясь, пишет, Что творчество лишь тем дано, Кто остро видит, тонко слышит, Умеет говорить красно? Иль им, не озаренным духом, Один закон всего знаком — Творить со слишком добрым слухом, Со слишком длинным языком? 1944

119. ИНФАНТА

1

Шлейфы дам и перья франтов Не трепещут в блеске бала. Молчалив покой инфанты В глубине Эскуриала. Там замкнулась королева С королем, своим супругом. Дочь их тяжко заболела Изнурительным недугом. Зря епископ служит мессу, Лекарь бьется, маг ворожит,— Захворавшую принцессу Исцелить никто не может! Где он, взгляд живой и пылкий, Полный негою любовной? Еле-еле бьется жилка На руке ее бескровной. Говорит король в томленье: «Я бы дал врачу, как сыну, За инфанты исцеление Королевства половину!» «Если б снять недуг с инфанты, — Королева шепчет слабо, — Я бы все мои брильянты Иезуитам отдала бы!» Меж родных нашедший место, От сердечной скорби бледный, Наклонился над принцессой Португальский принц наследный. «Если б стала донья крепче — Я пошел бы, как скиталец, К божью гробу!» — жарко шепчет Безутешный португалец. И, своим владыкам силясь Пособить в беде их черной, Из угла тихонько вылез Бородатый шут придворный. «Мой король! — сказал он грустно. — Много раз встречал в беде я Врачевателей искусных Средь проклятых иудеев. Этот род достоин смеха, Обречен костру и шпаге, Но вчера в Мадрид приехал Рабби Симха из Гааги. Мертвецы встают из гроба, Если он прикажет: „Встаньте!“ Повелитель мой! Попробуй — Позови его к инфанте!»