Избранные произведения
Шрифт:
— Землетрясение!!!
Полдневный толчок был внезапным и кое-где разрушительным, но он был и спасительным: он был как бы сигналом, предупреждающим, чтобы все готовились к худшим испытаниям. И тут же передали по радио и по телеграфу всем жителям населенных пунктов, лежащих до ста километров от эпицентра: покинуть дома и не входить в них до особого на то распоряжения, властям на местах принять надлежащие меры, помочь населению всем, чем они располагают.
Всякие работы на строительных участках были прекращены, жители города Дубки и поселка Дружба, покинув свои дома, расположились на ровных, обозримых местах, некоторые из них разбили палатки. Чиркейцы же собрались на старом кладбище, где
— У нас сначала посуда зазвенела, потом смотрю: люстра качается.
— А я лежал, газету читал, сынишка на полу играл, и вдруг он мне говорит: «Папа, кто это меня толкает?»
— У меня было такое ощущение, будто проваливаюсь куда-то.
— А у меня неожиданно грудной ребенок заплакал. Думаю: что с ним? И тут будто сильный ветер ударил в стекла.
— Неужели еще будет?
…Хасрет сидел, удобно расположившись с друзьями на траве, на расстеленной перед ними газете — выпивка и закуска.
— Гора с горой не сходится, а Магомет с Магометом всегда сойдется. Эй, выпьем! Может быть, последний раз, — сказал Хасрет.
— Да, да, видно, природа опровергнет эту поговорку, и сойдется гора с горой.
— А нам-то и зацепиться не за что… — замечает многозначительно Хасрет. — День хороший сегодня. — И его блуждающий взгляд сосредоточенно остановился на черноглазой смуглянке, одиноко сидевшей поодаль, на небольшом пригорке. Эта кумычка Хамис из Эки-Булака, то ли дочь, то ли племянница Харахура. Хамис обосновалась здесь совсем недавно. При виде такой женщины горцу невольно приходят в голову отчаянные мысли и дерзкое желание похитить ее, да жаль, не те времена.
Хамис… С первых же дней, как она появилась на стройке, стали звать ее «Черная Хамис». Не для того, чтобы отличить от ее тезок в общежитии, а потому, что была она молчаливой, замкнутой, скрытной. Где жила до этой стройки, чем занималась, какие радости и горести были у нее — никто в общежитии не знал. На первый взгляд могло показаться, что она строга и лишена нежности, но это только на первый взгляд. А на самом деле она весьма даже мила. На шее сверкает золотая цепочка, черные волосы, черные брови дугой, ровный ряд белых зубов… И глаза, большие черные глаза, полуприкрытые черными ресницами, печальные и притягивающие, сейчас в них отражаются плывущие облака и островерхие горы.
Вот она встала и легкой походкой пошла по направлению к дубовой роще. Какая-то сила подняла Хасрета с земли и безотчетно толкнула вслед за пей. Зачем? Разве на этот вопрос ответишь? Когда вспыхивает любовь в сердце женщины? Заглянуть бы ей в душу, что там? Ясная ли погода или начало урагана, сметающего все на своем пути?
Теперь уже можно было сказать: горы дрогнули, а люди нет. Это была правда, но правдой было и то, что в ту минуту ожил страх, захватывающий, цепенящий. Прочное и привычное вдруг стало непрочным, шатким. Это чувство усилилось спустя несколько часов после того, как закатилось солнце и в ущелья спустились сумерки. В девять часов двенадцать минут вечера вновь напомнила о себе мрачная тайна природы. Горцы, у которых далеко не каждое поколение бывает свидетелем подобного бедствия, остро ощущают чувство своей беспомощности. Это даже не страх, а какое-то непостижимое для человека состояние неопределенности, заставлявшее самого ярого скептика на мгновение усомниться в отсутствии чего-то сверхъестественного… Именно тогда, когда уже устали в ожидании чиркейцы, когда на руках у матерей, тесно к ним прижавшись, заснули дети — горцы ложатся рано, чтоб не упустить восход солнца, — когда женщины, наконец, настояли идти по домам, говоря «будь что будет, детей
Ашурали хорошо знал и помнил, что есть в Коране девяносто девятая сура — «землетрясение», которая гласит: «…Когда сотрясется земля своим сотрясением и обнаружит земля цену сокровищам и скажет человеку: «Что с нею, с землей?» И в этот день он расскажет о себе по внушению господа. В тот день толпами выйдут люди, чтоб им показаны были их деяния; кто сделал на вес пылинки добра, увидит его, и кто сделал на вес пылинки зла, увидит его». Кто бы из пророков или шейхов ни писал эту суру, он, несомненно, был очевидцем подобного землетрясения, думал Ашурали.
Сотряслась земля, сила толчка достигла в эпицентре восьми баллов. Люди забыли обо всем незначительном в их жизни, о невзгодах и ссорах, о неполадках и дрязгах житейских, их прежние обиды показались им ничтожно мелкими в сравнении с этой бедой. Люди вспомнили о себе, люди вспомнили родственников, близких…
— Землетрясение!
Раскачиваются дома в Дубках, большие, многоэтажные дома. Перед глазами вздрагивают столбы, башенные краны, скрипят деревянные бараки. Из рабочих были срочно созданы аварийные группы, в которые вошли мужчины, все комсомольцы и коммунисты. Одну из них возглавил парторг колхоза Мустафа. В его группе до пятидесяти человек, она должна оказать помощь на стройке. Они готовы, и если беда вдруг разразится вновь, он поведет свою дружину. Думаете, пойдут?.. Пойдут, никто не дрогнет перед большой бедой. И все? Да, все. А так, в обычной жизни? Вот здесь уже обстоит сложнее. Нет абсолютно плохих или хороших людей, есть человек в совокупности присущих ему слабых и сильных сторон. Разве не бывает так, что инженер, ученый или художник как специалист талантлив, но как человек — никудышный, дрянной. Талантом, трудом своим завоевал признание, славу, а потом седлает он эту славу, как коня, и погоняет.
— А любит ли кого-нибудь такой человек?
— Угодников и подхалимов, которые подобострастно направляют ручейки лести на мельницу его славы.
— Неужели есть такие?
— Есть.
— Я бы не пошел с таким даже в лес орехи собирать.
— И он бы с тобой не пошел.
— Почему?
— Потому что орехи ему домой приносят на серебряном подносе с серебряными щипцами, чтобы, чего доброго, зубы не поломал.
…Стоят, сидят, лежат чиркейцы у могил своих предков. Трещат сакли, слышите, доносятся эти звуки, оседают крыши, вон стена отвалилась и с грохотом рухнула прямо в пропасть. Среди всех людей, собравшихся здесь, если и был кто внешне спокоен, так это Ашурали. Хотя, возможно, и его душа давно ушла в пятки, но он призывал всех к выдержке и самообладанию; он знает, что паника — это грозный поток, готовый прорвать плотину, слепой и безжалостный.
— Что вы охаете, ахаете? Эй, я к вам обращаюсь, носящие папахи! Чего дрожите, как хвост у ручной синицы, — тихо возмущался Ашурали, и к его голосу все молча прислушивались. — Подумаешь, большое дело! Землетрясение? Ну и что? Земля всегда трясется, только мы не замечали.
— Так никогда не бывало, почтенный Ашурали, — сказал Амирхан, все время шептавший молитвы, прислонясь к каменному надгробию.
— Нашли чего бояться. Ничего не случится, кроме того, что должно случиться. — Ашурали толкнул локтем Амирхана. — А ты знаешь, на чей памятник облокотился?
— На чей?
— На памятник моего деда.
— Потому, видно, ты и храбрый такой, — заметил Амирхан. — Был бы я у могил своих предков, небось набрался бы и я смелости.
— Набей-ка табаком мою трубку! — попросил Амирхана разговорившийся Ашурали.
— На кладбище не курят, — возразил тот.
— Это в обычные дни, а когда под тобой останки предков твоих не находят места — можно. Набей! — Он сунул в руки Амирхану трубку и обернулся на плачущие голоса женщин: — Эй, раскудахтались, хватит вам причитать, за детьми лучше присмотрите.