Избранные произведения
Шрифт:
Глава LXXXIX
IN EXTREMIS [60]
— Завтра я весь день проведу у Виегаса, — объявила мне однажды Виржилия. — Бедняга! У него ведь никого нет…
Виегас все-таки слег; его замужняя дочь тоже была больна и не могла за ним ухаживать. Виржилия старалась навещать его как можно чаще. Я поспешил воспользоваться этим обстоятельством, чтобы весь день пробыть подле нее. В два часа пополудни я уже был у Виегаса. Больной так заходился кашлем, что у меня у самого едва не разрывалась грудь; но чуть только кашель ослабевал, старик вновь принимался торговаться с каким-то тощим субъектом относительно цены за дом. Субъект предлагал тридцать тысяч, а Виегас хотел получить сорок. Покупатель выказывал явное нетерпение, словно опаздывал на поезд, но Виегас не уступал; он наотрез отказался продать дом
60
Перед самой кончиной (лат.).
— Ни за что! — простонал больной.
Знаками он приказал отыскать на бюро папку с бумагами; у него уже не было сил снять с папки резинку, которая ее стягивала, и я сделал это по его просьбе. В бумагах содержался перечень расходов по строительству дома; тут были сметы, представленные архитектором, подрядчиком, декоратором, в них была указана стоимость отделки гостиной, столовой, спальни и кабинета, стоимость строительных материалов и стоимость участка. Виегас перебирал их дрожащей рукой и просил меня прочесть вслух то одну, то другую бумажку.
— Видите, по тысяче двести за кусок обоев… Дверные петли из Франции выписывались… Сорок тысяч — это же даром, — заключил он, когда я прочел последнюю бумажку.
— Да, все это так, но…
— Сорок тысяч — дешевле не отдам. Ведь одних процентов сколько выплачено…
Все это он не столько выговаривал, сколько выкашливал, выхаркивал, и слова вылетали у него из горла, словно кусочки разрывавшихся легких. Глубоко запавшие горячечные глаза были тусклы, как свет ночника на рассвете… Очертания костлявого тела вырисовывались под простыней, острыми углами выдавались колени и ступни ног, сквозь бледную, обвислую, морщинистую кожу просвечивали контуры лицевых костей, — само лицо уже было лишено всякого выражения. Теплый белый колпак скрывал его лысину.
— Ну так как? — начал тощий субъект.
Но я сделал ему знак подождать, и он умолк. Больной тоже молчал, глаза его не отрывались от потолка; он задыхался. Виржилия, побледнев, поднялась и отошла к окну. Ей сделалось страшно, она поняла, что Виегас умирает. Я постарался перевести разговор на другую тему. Тощий субъект, поддержав меня каким-то анекдотом, вновь принялся толковать о доме, предлагая уже тридцать восемь тысяч.
— Даю тридцать восемь…
— А-а?.. — простонал больной.
Тощий субъект наклонился над ним и дотронулся до его руки. Рука уже холодела. Я тоже подошел к постели.
— Вам плохо? — спросил я. — Не дать ли вам глоток вина?
— Нет… нет… сор… соро… сор…
Приступ кашля не дал ему договорить, и он же доконал его; старик испустил дух, к великому огорчению тощего субъекта, который, как он мне сам после признался, решил наконец согласиться на сорок тысяч. Однако было уже поздно.
Глава XC
ИЗВЕЧНЫЙ ДИАЛОГ АДАМА И КАИНА
Ничего. Об их семействе в завещании ни словечка. Хоть бы какая-нибудь мелочь, какое-нибудь подобие пастилки, которая подсластила бы горечь такой черной неблагодарности. Ничего. Взбешенной Виржилии пришлось молча проглотить эту обиду. Даже со мной она говорила о ней с осторожностью — и не столько из-за щекотливого характера самого дела, сколько потому, что оно касалось ее сына, а ей было известно, что я не слишком его жалую. Я дал понять Виржилии, что ей не следует больше думать об этом. Лучше всего забыть неблагодарного старого дурака и поговорить о вещах более веселых: например, о нашем сыне…
Вот я и проговорился о тайне, сладостной тайне, возникшей несколькими неделями раньше, когда мне почудилось, что с Виржилией что-то происходит… Сын! Плоть от моей плоти! В то время им были заняты все мои мысли. Косые взгляды, ревность мужа, смерть Виегаса, ничто меня тогда не интересовало — ни политические кризисы, ни государственные перевороты, ни землетрясения, ничто. Я думал только о нем, безымянном эмбрионе — кому из нас двоих обязан он жизнью? Тайный голос внушал мне: это твой сын. Мой сын! Я повторял эти слова с необъяснимым наслаждением, гордость переполняла меня. Я чувствовал себя мужчиной.
Самое замечательное, что мы даже беседовали, эмбрион и я, и говорили о нашем настоящем и нашем будущем. Плутишка любил меня, он был такой забавный шалун: колотил меня по лицу толстенькими ручонками или вдруг облачался в студенческую мантию, — он ведь непременно станет бакалавром и произнесет речь в палате депутатов, а я, отец, буду слушать его со слезами на глазах. Потом я снова видел сына малышом-школьником с грифельной доской и книжками под мышкой или в детской кроватке, а затем снова взрослым. Тщетно я пытался удержать его в каком-то одном положении и возрасте; моему внутреннему взору он представлялся попеременно во всевозможном многообразии: он сосал грудь, учился в школе, танцевал на балах; его перевоплощения были нескончаемы: в течение пятнадцати минут — беби и депутат, школьник и светский щеголь. Порой даже рядом с Виржилией я забывал о ней и обо всем на свете; Виржилия трясла меня за плечо, она не понимала, почему я ей не отвечаю, и на меня сыпались упреки, что я совсем ее не люблю!.. А я просто-напросто заговорился с моим малышом; это был извечный диалог Адама с Каином, беседа без слов, которую вела одна жизнь с другой жизнью, одно чудо природы с другим.
Глава XCI
СТРАННОЕ ПИСЬМО
Тогда же я получил одно весьма странное письмо с не менее странным приложением. В письме говорилось:
«Мой дорогой Браз Кубас!
Не так давно, повстречавшись с Вами на бульваре, я взял у Вас взаймы часы. Имею удовольствие возвратить Вам долг вместе с настоящим письмом. Возвращаю не то, что было взято, но, однако, вещь эта если не лучше прежней, то все же равноценна ей. „Que voulez-vous, monseigneur, — как говорил Фигаро, — c’est la mis`ere“ [61] . Много всяких событий случилось после нашей встречи, и я изложу их Вам со всеми подробностями, если только Вы пустите меня к себе на порог. Знайте же: я больше не хожу в рваных сапогах и не ношу свой знаменитый сюртук, чьи полы видели еще зарю цивилизации. Я уступил коллеге мою ступеньку лестницы у церкви Сан-Франсиско, и, наконец, я завтракаю.
Уведомив Вас обо всем этом, прошу позволения нанести Вам визит и ознакомить Вас с моим сочинением, плодом долгих научных занятий, заключающим в себе новую философскую систему, которая не только описывает и объясняет происхождение и гибель всего сущего, но и оставляет далеко позади философию Зенона [62] и Сенеки, чей стоицизм всего лишь детская забава рядом с нравственными принципами моей системы. И что в ней особенно удивительно: она очищает человеческий дух, утишает боль, приносит счастье, способствует безмерному возвеличению нашего отечества. Я дал ей название „гуманитизм“ от слова „humanitas“, то есть основа всего сущего. Поначалу у меня была мысль, свидетельствующая о моем безграничном тщеславии: я думал окрестить свою философию „борбизмом“, произведя это слово от собственного имени Борба. Название хвастливое и к тому же малопонятное и трудное для запоминания. И, разумеется, гораздо менее выразительное. Вы увидите, мой дорогой Браз Кубас, Вы увидите, что мой труд поистине является вехой в истории философии; и если что-нибудь и заставляет меня забывать о жизненных невзгодах, то только сознание, что мне удалось овладеть истиной и счастьем. Вот они, в моей руке, эти две извечные загадки; после стольких веков борьбы, поисков, открытий, побед и поражений — вот они, в руке человека. До скорой встречи, дорогой Браз Кубас. С приветом.
Ваш старый друг Жоакин Борба дос Сантос».
61
Ничего не поделаешь, ваше сиятельство, — нужда (фр.).
62
Зенон из Китиона (ок. 336–264 гг. до н. э.) — древнегреческий философ, основатель стоической школы.
Я прочел это письмо и ничего не понял. Вместе с письмом была доставлена коробочка, в которой я обнаружил прекрасные часы — на крышке были выгравированы мои инициалы и надпись; «На память о старине Кинкасе». Я еще раз внимательно перечитал письмо, останавливаясь на каждой фразе. Присланные часы исключали всякую мысль о шутке; здравые рассуждения, серьезность, убежденность — правда, не без самодовольства — рассеивали возникшее было подозрение по поводу состояния рассудка писавшего. Скорее всего Кинкас Борба получил наследство от каких-нибудь родственников, и обретенный достаток вернул ему чувство собственного достоинства. Я этого не утверждаю: есть качества, которые не восстанавливаются полностью; тем не менее духовное возрождение не является невозможным. Я спрятал письмо и часы и стал ждать изложения философской системы.