Избранные стихотворения и проза
Шрифт:
Он задумывается о будущих людях, которые через много лет после его смерти будут всё так же переезжать из Бруклина в Нью-Йорк, и обращается к этим будущим, ещё не родившимся, людям, к своим далёким потомкам с такими необыкновенными стихами:
Время — ничто, и пространство — ничто, Я с вами, люди будущих столетий. То же, что чувствуете вы, глядя на эту воду, чувствовал когда-то и я, Так же, как освежает вас это яркое, весёлое течение реки, освежало оно и меня, Так же, как вы теперьПоэт говорит о себе, как о давно умершем, обращаясь к ещё не родившимся:
Я тоже, как и вы, много раз, много раз пересекал эту реку, Видел ослепительный солнечный блеск за кормой, Видел отражение летнего неба в воде, Видел тень от своей головы, окружённую лучистыми спицами в залитой солнцем воде, Я тоже был живой, как и вы, и этот холмистый Бруклин был моим. Я тоже шагал по манхаттанским улицам и купался в окрестных водах.Обращаясь к этим будущим, ещё не рождённым, людям и продолжая говорить о себе, как о давно погребённом покойнике, он опять-таки устанавливает полную «идентичность» своих ощущений с ощущениями этих людей. Смерти нет, есть вечная трансформация материи.
Я верю, что из этих комьев земли выйдут и любовники, и лампы.Смерть не ставит границы между прошлым поколением и будущим. Люди для Уитмана — капли воды, вовлечённые в бесконечный круговорот бытия: между облаком, туманом и волной океана — кажущаяся, формальная разница. Та же разница между живыми и мёртвыми:
Смерти воистину нет, А если она и есть, она ведёт за собою жизнь, она не подстерегает её, чтобы прикончить её, Ей самой наступает конец, едва только появится жизнь.Отрешившись от всего индивидуального, личного, он тем самым освобождается и от ужаса смерти, и смерть возникает пред ним как мудрая и благодатная сила природы, вечно обновляющая жизнь вселенной:
Могучая спасительница, ближе! Всех, кого ты унесла, я пою, я весело пою мертвецов, Утонувших в любовном твоём океане, Омытых потоком твоего блаженства, о смерть!О личном бессмертии он не заботится: судьба отдельных капелек не занимает того, у кого перед глазами океан. Он — поэт миллиардов, отсюда его слепота к единицам. Всё частное, случайное, индивидуальное, личное было ему недоступно. Глядя на землю из своей стратосферы, различая издали только многомиллионные толпы, где каждый равен каждому, где все, как один, он не видел, не чувствовал отдельных человеческих душ. Человечество было для него муравейником, в котором все муравьи одинаковы. Во всей его книге нет ни едкой — буквально ни одной! — человеческой личности, и даже в грандиозной поэме, где он так вдохновенно оплакивает смерть президента Линкольна, самобытная личность этого национального героя Америки, в сущности, совершенно отсутствует. Это реквием по общечеловеку, плач всякого любящего о всяком любимом. Даже в многочисленных любовных стихах, составляющих в «Листьях травы» особый цикл — «Адамовы дети», является не такая-то женщина с такой-то родинкой, с такой-то походкой, единственной, неповторяемой
Вот и всё, что он может сказать о той женщине, которая полюбила его. «В вас я себя вливаю, — твердит он своим возлюбленным, — тысячи будущих лет я воплощаю чрез вас», — но где та женщина, что согласится служить для мужчины лишь безыменным, безличным воплощением грядущих веков?
Давно уже вся мировая литература, особенно русская, проникновенно открыла, что поэзия любви начинается именно с индивидуализации любимого, с ощущения его единственности, его центральности, его исключительности, его «ни с кем несравнимости».
Только в мире и есть, что лучистый, Детский задумчивый взор! Только в мире и есть — этот чистый, Влево-бегущий пробор.(Фет)
Нехлюдов в «Воскресении» Толстого увидел, влюбившись в Маслову, «ту исключительную, таинственную особенность», которая отличала её от всех прочих людей и делала её «неповторимой», «единственной».
Это чувство совершенно неведомо автору «Листьев травы».
«Я славлю каждого, любого, кого бы то ни было», — постоянно повторяет поэт.
Кто бы ты ни был, я руку тебе на плечо возлагаю, чтобы ты стал моей песней. Я близко шепчу тебе на ухо: «Много любил я мужчин и женщин, но тебя я люблю больше всех».Но ни один человек не захочет, чтобы его любили такой алгебраической, отвлечённой любовью — в качестве «кого бы то ни было», одного из миллиона таких же.
Впрочем, для Уолта Уитмана даже один человек — не один:
Он не один! Он — отец тех, кто станут отцами и сами, Многолюдные царства таятся в нем, гордые, богатые республики, И знаете ли вы, кто придёт от потомков потомков его!Даже в одном человеке для него — мириады людей!
Художническое проникновение в психологию отдельных людей было ему совершенно несвойственно. Все его попытки в этой области неизменно кончались провалом. Когда в своём романе «Франклин Ивенс», в своих повестях и рассказах он попробовал дать несколько беллетристических образов современных ему женщин и мужчин, получились тусклые шаблоны ниже среднего литературного уровня.
Для изображения конкретных людей у него не было никаких дарований.
И мудрено ли, что многие критики увидели в его «Листьях травы» апологию безличия, стадности, заурядности, дюжинности?
Уитман хорошо понимал, что эта апология безличности порочит воспеваемую им демократию, ибо внушает читателю тревожную мысль, что в недрах американского демоса человеческая личность непременно должна обезличиться, потерять все свои индивидуальные краски.
Это заставило Уитмана и в «Листьях травы» и во всех комментариях к ним заявлять с особою настойчивостью, будто, воспевая многомиллионные массы людей, он в то же время является поэтом свободной и необузданной личности.