Избыток подсознания
Шрифт:
Р. S. Это ничтожная часть того, что я могла, могу и, возможно, захочу написать о своей семье, но из этих записок нельзя изъять ни одного слова — так же, как нельзя и ничего добавить, потому что от первого до последнего слова все, что написалось, — правда, подчиненная одной идее: ГЕНИЯ, в каком бы физическом возрасте он ни находился, может убить только скука. Скука приходит в разных обличьях — пошлых, бездарных людей; уныния, вызванного физической или психологической слабостью; обыденных, а значит, банальных страха или страсти (а страх — тоже страсть), которые часто вызывают извне, то есть из социума, космоса и т. д. и т. п., явления того же порядка, могущих проявиться в агрессии, несправедливости сил низших, бесплодных, а значит, постоянно самоутверждающихся…
«Изящно,
Пиши, ты не обозначила многих образов. Я растроган».
Кактус
Этот кактус я купил в феврале 99-го. Его и кактусом трудно было назвать — так, кактусеночек… Колюченький, как и положено кактусу, он был такого неяркого, бледно-зеленого цвета, что я не столько увидел, сколько почувствовал, как не хватает ему в февральском, хмуром и снежном Петербурге тепла и особенно — света. Хотя и выставлен был кактусеночек у самого окна огромной стеклянной витрины цветочного магазина, и светили на него и остальные кактусы длинные и тусклые люминисцентные лампы доисторически-советского образца, но он, маленький, храбрый и непреклонный в своем желании выжить, был так одинок, так напуган неизбежно надвигавшимся увяданием и смертью, что казался единственным действительно живым на фоне других, более ярких, жизнеспособных и даже цветущих растений. Денег, как всегда, не было, но я вывернул карманы куртки, пересчитал всю мелочь в карманах брюк, и неизбежное свершилось — я стал полноправным владельцем крошечного заморского чуда, кусочка Мексики или иной, знакомой только по литературе, латиноамериканской страны.
Мой пленник (или я стал его пленником?) ничем не напоминал своих роскошных, живущих на воле родственников, коих я живо представлял по «Путешествию в Икслан» Карлоса Кастанеды, которое прочитал еще в машинописном варианте, будучи пятиклассником, или запыленных, высушенных солнцем, но огромных и наглых своих сородичей, их я во множестве видел, путешествуя по Кавказу перед окончанием школы. Мой маленький кактус просил о помощи, и эту помощь мог оказать только я, так как никому другому не пришло бы в голову отдать последние деньги за этого маленького, увядающего изгоя, чудом попавшего на прилавок и не сгинувшего в какой-нибудь пересортице или инвентаризации.
Боясь сломать его, я не положил кактус в свою плоскую матерчатую сумку, а, тщательно обернув бумагой, нес в руке, прижимая к груди, пытаясь его согреть и вдохнуть жизнь своим дыханьем, своим теплом. Чуть не написал претенциозно и пошло: «теплом своего сердца»… Но как избежать банальности, если иногда именно банальность правдивее и проще любых изысков? Мы пришли домой настолько уже сроднившись друг с другом, что я не мог не объявить своей матери, с которой мы в тот период снова жили в одной квартире, что я не один, со мной кактус… В общем-то я и никогда от нее, моей матери, ничего не скрывал. Чаще она не хотела — или не могла, не успевала меня слушать. Странная она у меня — мама. На самом деле я не называл ее матерью, называл мамой, еще чаще, особенно когда знакомил ее с многочисленными своими знакомыми, — «родители». Не знаю почему, у меня невольно так получалось, хотя обычно и присутствовал какой-нибудь вполне официальный отчим, но «родителями» для меня была она одна — мама. Когда я читал Кастанеду, изучая по его произведениям и бег силы, и многогранность реальности, и необычные состояния сознания, мне нравилось, что она, мама, такая молодая, моложе других родителей в нашем классе, и что она так понимает меня, что дала прочитать и Кастанеду, и Стругацких, и в кино мы вместе ходили в кинотеатр «Спартак» на любимого моего Бунюэля и многое другое, чего я не увидел бы, общаясь только со сверстниками… Но почему теперь, и давно уже, она совсем меня не слушает? Вот и с кактусом она вполне равнодушно нас встретила. «А, кактус, — сказала она, — ну-ну… Даже за кактусом надо ухаживать — сумеешь ли? А то помню, как рыбок твоих мерзкими червями кормила… и голубя вонючего выхаживала…» Мне стало обидно и холодно от ее слов — слов, которые могла бы сказать любая тупая тетка, а не она, с которой мы часто даже без слов понимали друг друга. И не знаю, что меня дернуло, но я сказал: «Справлюсь, но если кактус зачахнет, то я тоже скоро умру!»
Не хотел я ее пугать, я сам испугался того, что сказал. Прозвучало это по-детски наивно, эпатажно-вызывающе, но озарением мелькнуло: это правда. Знаю, кактусы иногда очень долго живут; не знаю, хочу ли сам жить долго. Это когда как. Зависит от состояния, настроения, глубины и силы одиночества, которое я ощущаю часто вне зависимости от того, где и с кем нахожусь. И не в том дело, что Янка меня бросила и друзья — скорее приятели… или еще соучастниками их можно назвать… то есть участвуют они разнообразно в моей жизни, а я в их жизни участвую… В чем-то другом дело. Может быть в том, что знаю: могу многое, а реализовать не могу… И такая иногда грусть и ярость даже непонятная накатывает, что по-волчьи выть хочется… А иногда… благодарю судьбу, Господа, маму мою безумную за то, что именно теперь и именно в этот мир пришел…
В общем, стал я за кактусом не только ухаживать, но даже разговаривать с ним научился. Спрашиваю его каждый день, как ему живется, а он отвечает, тянется ко мне маленькими колючками, цвет меняет, словно хамелеончик, видно, что радуется… А иногда печальный такой, тусклый, не зеленый даже, а серый, и колючки не пушистые и расправленные, а сложенные, словно крылья маленького, одинокого насекомого, не знающего, что ему в этом мире делать… Стал я записки свои, стихи там разные сжигать и золой его подкармливать, и чаем спитым, и кофе, а особенно старался, чтобы свет на него попадал, и электрический тоже, ведь темно в феврале и до двенадцати дня, и потом в четыре уже сумерки.
Первые дни или даже несколько недель я не забывал о своем питомце, здоровался с ним, прощался, истории разные из своей жизни рассказывал о том, о чем никому другому рассказывать не хотел. «Я устал скитаться по свету — ни малейшего проблеска света не приемлет взбесившийся разум», — написал в одном из своих юношеских стихотворений мой АНТИПОД, как метко назвала его моя мама, — поэт А. Антипов. И об усталости и унынии, и об Ольге, и о Яне, и о Ларисе… и о том, как тошно бывает терзать свое тело колючками, которые извне, а не изнутри, как у него — кактуса… И о святом Георгии и других, чудных и мистических откровениях, ради которых я снова и снова ищу, покупаю, достаю деньги…
Иногда мне бывает очень страшно, так страшно, что даже молитва не помогает и никакие слова не облегчают душу, не дают уйти от терзающего и неумолчного ощущения конца, конца даже того, что называют БЕСКОНЕЧНОСТЬЮ. И не физические муки, которых было немало, а жуткая, ничем не заполняемая внутренняя пустота и звон, исходящий, как кажется, из глубины мозга, нарастающий медленно, жестоко, непреклонно… сводит с ума, не дает дышать, заставляет бежать, искать щепотку травы или иного зелья, чтобы хоть на день или час, но стать собой-мыслящим, чувствующим; пусть хромая, но идти по дороге с туманной и слабой, но НАДЕЖДОЙ на ВЕРУ и ЛЮБОВЬ.
Наверное, недели две я не разговаривал с кактусом, которого звал Яриком, в свою честь так назвал, ведь я Ярослав, все так и называют меня — полным именем, а Яриком никто не называл. Даже выдумщица мама, какими только именами и забавными прозвищами меня ни звала, но Яриком — никогда! А вот он, мой питомец, — типичный Ярик. Я не игнорировал наше общение, не забыл Ярика, просто знал, что поливать часто кактусы и нельзя даже, а разговаривать… Ну некогда было! Я ведь и работаю, и с Лариской куда-то надолго затусовались! Лариска — она старая, моей маме ровесница, но красивая, если трезвая и накрасится поаккуратней… Я ее не то что люблю, но привык, и жалко мне ее, даже сам не знаю, за что. Я ее иногда даже домой привожу. Тут как-то привел, мама дома была… Ну, я познакомил. Мама потом спрашивает: «Что у вас общего? Она же старше меня выглядит, да и говорить с ней, вероятно, не о чем…»Тут я и сам подумал, что не знаю, что, собственно, связывает меня с этой женщиной, но, подумав, правду сказал: «Она добрая и несчастная». Мама посмотрела на меня странно, не ответила ничего, но никогда больше ничего и не спрашивала, а с Ларисой вежливо и осторожно даже всегда раскланивалась.
Смотрю я в марте или апреле уже… Ну не мой это Ярик! То, что расправился, ожил, позеленел — да, это он мог… Но я же знал его, как себя, каждую колючку его! А сейчас вроде и горшочек прежний, и размер, но не говорит, не отвечает мне, как ни кричу! И не обиделся на меня — просто ДРУГОЙ! Вспомнил я, что сказал, когда Ярика домой принес, и не просто понял, а увидел, будто на киноэкране, как мой Ярик засох: корешок загнил, отвалился, — и как мама это увидела. Ну и догадался, что в приступе самоотверженности, как с ней бывало, побрела, побежала моя мама по цветочным магазинам такой же кактус искать. И нашла — ну очень похожий! Но второго такого же точно не было и быть не могло! Но, значит, мама меня все-таки ЛЮБИТ, раз решилась время и силы на мелкие хитрости тратить… Тогда я и сделал вид, что не заметил подмены. С этим, ДРУГИМ, я уже не разговаривал, конечно, но поливал и удобрениями какими-то кормил. ОН ПРОЖИЛ ПОЛГОДА…