Избыток подсознания
Шрифт:
Лерик не был святым, не был и узколобым ханжой. Так, живя в доме № 82 по 15-й Линии Васильевского острова, Лерик прекрасно знал, что дом строился для особого заведения, долгие годы в нем находившегося. И знание того, что он живет в бывшем публичном доме, отнюдь его не шокировало, а забавляло. Вполне лояльно он относился и к сообществам сексуальных меньшинств. Но не было гей-клуба на 15-й Линии, 32, и поминки прошли достойно там, где Лерик в последний год жизни бывал очень часто, так как там была я, арендуя кабинет для своей психологической практики. Но нет Лерика, и не нужно мне уже ежедневно навещать его, а значит, и кабинет в «Двух блондинках» уже не нужен.
Впервые же мы попали в этот ресторан для того, чтобы, по желанию Лерика, отпраздновать недалеко от его дома старый Новый год — 2009-й, И приехали, и отпраздновали с купеческой широтой, от которой Паратов-Лерик не хотел отказываться до конца своих дней. По уловке судьбы, хозяйкой ресторана оказалась одна из моих давних клиенток, любезно предложившая
И именно тогда, когда дело касалось физических, физиологических проблем и всего с ними связанного, становился раздражительным, ворчливым и неуступчивым. Так было всегда, смолоду, поэтому лечить Лерика было почти невозможно.
Была в нем какая-то особая форма целомудрия, возможно врожденного, — те же качества я хорошо знала за своим отцом. Лерик мог лгать, ворчать, сердиться и иногда даже бушевать, но никогда не позволял себе ничего, что имело по сути хоть малейший налет пошлости и вульгарности. Внешнее и общепринятое не имело для него значения. Значение имели собственные, и очень жесткие, этические критерии.
Целомудрие и ханжество — вещи разные и подчас несовместные. Я не знаю, каким образом дифференцировал их Лерик. Но иногда запутывался и он. Приписывал Верочке и Шурику мысли и реакции стереотипные, по сути пошлые, когда думал, что, узнав об истинной глубине наших отношений, «семья не простит», а значит, он будет подвергнут творческому и деловому остракизму. При этом за меня он ничуть не опасался: папа все знал и молча благословлял. И все же моя бесконечная любовь к Лерику не была чувственной, я любила его любого — больного, ворчливого, пьяного, спящего, забывшего обо мне ради творческих или даже жизненных планов. Наталья Николаевна, тетя Лерика со стороны Трауготов, психиатр и умница, говорила мне, разводя руками: «Какие вы оба сумасшедшие, и как похожи… Вы не могли не полюбить друг друга!»
Я не устраивала сцен ревности тогда, когда в жизнь Лерика вошла Наталья Григорьевна Фефелова, его гражданская жена, умершая за год до Лерика, 27 октября 2008 года. Да и не было повода ревновать, поскольку именно мне Лерик рассказывал, несколько конфузясь, о начавшейся весьма прозаично и буднично связи, без романтической влюбленности, без ухаживаний. Так случилось. И Алла, взбешенная изменой, быстро превратившейся в будничную привязанность, сродни поднадоевшему многолетнему супружеству, снова призвала меня в свои подруги, чтобы было перед кем излить душу, пожаловаться на то, что не какая-нибудь красотка, из числа многих воздыхательниц по ее мужу, а дама, явно не вписывающаяся в стериотипы Лериковых представлений о женской привлекательности, оказалась с ним рядом. Я знаю, как и почему оказалась, от самого Лерика… Но Аллы не стало, и именно Наташа дала Лерику то, чего ему так не доставало: покой. Наташа, несомненно, была мудрой и любящей женщиной. Очень деликатно она не допускала меня в дом, сводя общение к минимуму. Догадывалась о чем-то — или Лерик сам, как большинство пьющих мужчин, проявил ненужную откровенность? Во всяком случае, в начале их совместной жизни Наташа с видимым удовольствием носила керамические украшения, сделанные мной, и как-то уж слишком настоятельно знакомила меня со своими друзьями мужского пола. Никто из этих людей не был достаточно интересен, да и достаточно заинтересован тоже… Сборища по поводу и без повода превращались из попоек интеллектуальных в возлияния чисто делового характера, и уровень общения с людьми, теперь окружавших Лерика, изменился настолько, что перестал вызывать во мне даже естествоиспытательский интерес.
Мы продолжали встречаться, просто гуляли, часто сидели в демократическом кафе-распивочной на углу ул. Блохина и переулка Нестерова, невдалеке от главной семейной мастерской. Потом, когда Лерик получил мастерскую на Наличной, 36, получила ключи от мастерской и я. Но встречались мы чаще на нейтральной территории, в кафе, на улице, на моих скромных семейных праздниках. И Лерик, как прежде, неотрывно на меня глядя, говорил, говорил, какая я красивая и как бесконечно он меня любит. Наташа периодически звонила на мобильный телефон и, услышав честное признание, что он со мной, требовала немедленного возвращения домой.
Лерик брал такси, возвращался, обычно прося, чтобы я сначала завезла его на Васильевский остров и уже потом ехала в свою комендантско-аэродромскую тьмутаракань. Я как-то упустила в своем рассказе, что еще в 1974-м мы с папой и еще одним моим сыном — Славочкой — переехали в пустоту и безликость бывшего комендантского аэродрома. И даже сейчас, через 36 лет, я не чувствую себя здесь ДОМА. Папа смирился с районом новостроек быстрее. Только, глядя на кубики соседних домов в окно, часто фантазировал: «А не приделать ли, например, вот к тому дому-башне крылья? А на крыше другого кубика не разбить ли зимний сад?»
Мне не вполне понятно и сегодня, почему артистичные и вполне исполнимые идеи, витавшие в воздухе (ведь не одному же моему отцу они приходили в голову), так и остались неосуществимыми, а наверняка не менее дешевые кубичные сооружения, модернизированные под сборные домики из детского конструктора (только выполненного детьми бездарными), прижились? К счастью, отец находил вдохновенье в детских воспоминаниях, сновидениях, в себе самом, а не в окружающих реалиях, поэтому продолжал рисовать, бесконечно расширяя спектр образов, ложившихся на бумагу. Иногда, совсем редко, к нам приходил Шурик. Миша и Верочка не бывали в этой квартире. То есть как-то они пришли, пришли без предупреждения (да и телефона у нас тогда, возможно, еще не было), но мы праздновали «китайский Новый год», и, увидев через окно большое количество веселящихся гостей, самые желанные, самые долгожданные гости повернули вспять.
У меня часто бывали люди. Гостили друзья из Москвы, Самары. Иногда неделями, месяцами. Ежедневно забегали выпить чаю или просто поговорить в разные времена разные люди. Всем им очень радовался папа. Он не сердился, когда его отрывали от живописи, от любимых репродукций, по-детски восторженно воспринимал любого гостя как потенциального зрителя, как человека, которому нужно, необходимо посмотреть новые работы, услышать о новых идеях. В течение ряда лет папа увлекался шарнирными фигурками и целыми шарнирными композициями, которые, конечно же, сам и сочинял, и сооружал. Одно время на основе этих движущихся фигур снимал любительские фильмы, вел кинокружок при ДК Ленсовета, и, увлеченный сам, мог увлечь любого, даже далекого от живописи, кино, мультипликации, человека. Когда подрос Ярослав, дом превратился в проходной двор. Но и здесь папа не отстранялся от молодежных тусовок, а с интересом общался, спрашивал, показывал, делился знаниями и замыслами. В 1995-м, когда отец слег, он слегка заскучал, но и то находил в себе силы расцвечивать жизнь полуфантастическими вопросами и своего рода театром, когда без тени забывчивости или иных возрастных проблем, вполне осознанно называл меня, например, разными именами и предлагал для жизни фантастические обстоятельства. Иногда я пугалась, думая, что склероз, микроинсульты делают свое дело и отец отрешается от реальности. Но он тут же живо и логично отвечал, что прекрасно знает, и где живет, и как его зовут, но НАДО добавлять игры и фантазии в этот мир, тем более тогда, когда уже нельзя рисовать. Чтобы не было СКУКИ. Скуку отец считал самым бездарным времяпровождением. Я того же мнения. Я знаю, что отец был бесконечно, космически прав.
Когда 27 октября 2008 года умерла жена Лерика Наташа, он сразу же позвонил мне. Царствие небесное этой прекрасной женщине, но неправы те, кто думает, что Лерик ушел вслед за ней, сломавшись. Еще вскоре после случившегося он был полон планов, оптимизма. Потом, летом, он попросил меня написать все как есть, ничего не приукрашивая и не утаивая.
Но есть вещи, о которых я говорить не могу потому, что сказав то, что действительно думаю, буду выглядеть ревнивой лгуньей, а «облагородив» свои воспоминания, плюну в душу и Лерику, и себе. Поэтому перейду к главному из того, что мы сумели сделать с Лериком в 2009 году. Мы привели в порядок и начали готовить к показу, оформляя и систематизируя, наследие моего отца. Сейчас, весной 2010 года, я продолжаю то, что мы начали, и надеюсь организовать выставку, быть может не одну, работ отца. В апреле, затем в июне 2009 года Лерик (я была лишь финансистом, обслугой, поваром и уборщицей) организовал в своей мастерской на Наличной две презентации работ отца. Лерик совсем неважно себя чувствовал, как всегда стараясь скрыть нездоровье от окружающих. Летом многие были в разъездах, поэтому чудесные наши гости, на презентациях присутствовавшие, не все интересовались живописью, «еще нераскрученной», — кто-то пришел для того, чтобы еще раз на Лерика посмотреть… И все же был и неподдельный интерес, и удивление, что столь оригинального художника можно было так долго прятать, и искренний восторг перед многообразием сюжетов, колорита, композиций и символов. Хотели уже перед большей аудиторией повторить показ осенью. Многого хотели. И планы были конкретные на полную перемену жизни, простор для творчества… Каждый месяц и день были расписаны едва ли не по часам… Но только мы уже не верили. Лерик не верил потому, что неверно поставленный диагноз и отсутствие правильного лечения ухудшали его состояние день ото дня, я не верила потому, что все это видела, так же как видела и внутреннее сопротивление кузена всему, что могло разорвать порочный круг апатии и того, что казалось ему неизбежным. СКУКА ворвалась в его жизнь и, прочно замотав своей сетью, унесла с собой. Не знаю, спасла ли бы я его, если бы не отсутствовала два летних месяца, перенеся инфаркт. Ведь именно в эти два месяца Лерика окружили неизвестные доселе люди и… он перестал быть тем, которого я знала и любила всю свою жизнь. Все в руках Божьих. Я знаю, что смерти нет. Но, пока жизнь идет, надо подчиняться ее законам и сохранять свет, тепло, творчество. Не «наследие» и не «наследство», а ту часть себя, в которой те, кто ушел…