Изгнание из ада
Шрифт:
Он хотел, сказала Мария главному раввину Вены, чтобы его проводили не только по христианскому обряду, но и по еврейскому (она чуть не сказала «выпроводили», но вовремя прикусила язык). Они с братом, конечно, и по документам, и по еврейскому закону не евреи, мать у них католичка, но отец был еврей, а это очень занимало их обоих, особенно брата. Особенно в свете новейшей истории. «Мое последнее желание, то есть егопоследнее желание», Мария бредила в своей лихорадке и все время оговаривалась, когда умоляла исполнить якобы последнюю Эрихову волю, рассказывая байки, слепленные из горячечных фантазий и сведений, почерпнутых в Брокгаузе. Вероятно, ее брат подхватил инфекционную болезнь, от которой умер, в Биафре, говорила она канонику Нгабе. Пожалуйста! Это необходимо! Еще в больнице, смертельно
В последние часы перед смертью брат говорил с нею о своем еврействе, сказала Мария раввину, о том, какое значение еврейские корни имели для него и для его самосознания. Люди, знавшие его, видели в нем скорее еврея, нежели христианина, которым он был по документам. Пожалуйста!
Капеллан спросил, согласна ли семья и подготовлена ли, ведь «черное христианство намного ярче! Одежды не темные. Яркие, пестрые» и «Мы не плачем, мы поем и ликуем, ибо брат наш у Господа, куда стремимся мы все. Он уже там, поэтому мы ликуем!» Да, прошу вас, сказала Мария, ликуйте, это замечательно, она понимает, она знает своего брата, пожалуйста, ликуйте!
Он понимает, сказал раввин, однако он сам, конечно, не может этого сделать,
«Конечно!»
ни один ортодоксальный еврей не может этого сделать,
«Конечно! Однако…»
Однако. Он понимает и… Он полистал телефонную книжку, записал на листке имя и номер телефона, вручил Марии и сказал: «Позвоните. Этот человек вам поможет. Он… как бы объяснить? Он, скажем так, легионер кадиша…»
«Кто?..»
«Он зарабатывает на жизнь… нет, вернее, подрабатывает тем, что за деньги читает кадиш для чужих, для людей, которых не знал. Можно пригласить его. Скажем так! Плата невелика… Смотря по тому, чего вы хотите. Не знаю, известно ли вам, что для кадиша миньян [39] не требуется…»
39
Миньян — кворум, необходимый для общественного богослужения и некоторых религиозных церемоний: десять взрослых мужчин.
«Я как раз хотела спросить! Значит, не…»
«Да, не требуется. Хотя и не помешает. Он вам предложит. И тогда, понятно, цена возрастет: ведь это уже десять человек… но, как я уже говорил, этого не требуется!»
«Нет проблем», — сказала Мария, на самом-то деле она бы с удовольствием спросила, сколько стоят сто евреев в кафтанах, с пейсами, горюющих у могилы ее брата. Почему десять? Почему всего-навсего десять, да и те не требуются? Она не слишком разбиралась в еврейских ритуалах. Но конечно же позвонила «легионеру» — это слово она запомнила, не в пример «кадишу» — и наняла его и десять мужчин.
Деньги роли не играли. Их вполне хватало. Простынных. Простыни, которые Эрих не менял, ожили, плясали, как привидения, вокруг его гроба, порхали над Центральным кладбищем, распространяя шок, изумление и трепет.
Образ расиста, каким Мария видела брата, на этих похоронах прошел через чистилище. И капеллан Нгабе, явившийся с пестро одетым хором африканских певчих, и наемный «легионер» со своими десятью помощниками, подошедший немного погодя, поначалу удивились, однако вполне сохранили достоинство. Участники траурной церемонии, вероятно, слегка оторопели и смешались, но были ли шокированы? Нет. Третьесортные гостиницы привыкли к русским, мулаткам и таиландкам, завсегдатаи «Закусочной» и «Пирошки» так и так считали Эриха евреем, директор Грюн был растроган, а коллеги-дератизаторы реагировали на все это как на экзотику: недоуменно и завороженно.
Отец Виктора ушел. Когда похоронная процессия направилась из ритуального зала к могилам, он оглядел ленты на венках: «Мариина работа?» — покачал головой и сказал Виктору: «Ты достаточно взрослый, и мне незачем иметь дело с твоей матерью, если я хочу тебя повидать!»
Виктор окончательно решил уехать из дома.
А бабуля упала в обморок. Прямо на руки одному из чернокожих певчих, который сел на пол, крепко держа бабулю, и крикнул, чтоб принесли воды. Эта картина запомнилась, точь-в-точь пьета: молодой негр, а у него на коленях старая белая женщина.
Прибытие
Первая его мысль была: они потерпят неудачу. Как обживешься и освоишься среди другого народа, если этого другого народа не существует? Есть только мешанина. Многообразие, в котором он не видел целого. Крик и толкотня. Тут он заметил белых. Белых? Без брыжей, без головных уборов, в рубахах без воротников: лица красные или загорелые, неприкрытые плечи чуть ли не сизые, обожженные холодом, продубленные солнцем. Все они куда-то спешили, кричали. Без всякого изящества и степенности. За импровизированными столами — просто доски, положенные на бочки, — сидели мужчины с носами в сетке красных жилок или сизого цвета, в черных шляпах, бородатые. Это они здесь распоряжались? Тускло белели бумаги, которые они просматривали, а перед ними стояли группы людей всевозможного происхождения, жестикулировали, размахивали документами, отсчитывали монеты, и все время этот громкий гомон на непонятных ему языках. Может, это Новый Иерусалим? Нет, вяло подумал он, это Вавилон. Его захлестнула ностальгия, бессмысленно горячая ностальгия по блистательному Лиссабону, захлестнула буквально умопомрачительная боль, оттого что он не может быть там. Почему его родители, его предки причинили ему такое: невозможность быть там, где как-никак их дом?
Родители. Разве они совсем недавно не лежали в гробах almocreve,не похороненные потому лишь, что их потовые железы еще жили? Разве он едва не потерял их на борту «Ла-Мари-Мадлен-Дё», в открытом море меж Байонной и Амстердамом, когда они лежали в собственной блевотине на нижней палубе и только тихо хрипели? Он уже хотел было лечь между ними, между отцом и матерью, и задержать дыхание, хотел рискнуть и проверить: если родители умрут, он тоже перестанет дышать, коли задержит дыхание? Нет, он вытер блевотину, очистил им дыхательные пути, нос и рот… «Язык, мальчик! Вытяни им языки! Если язык западет, они задохнутся! Вытяни им язык изо рта!» Человек, который это сказал, был пьян, но Манассия послушал его, ведь это был взрослый и единственный, кто сказал ему, что нужно делать. Заливаясь слезами, он шарил пальцами во рту родителей, они умерли, были как мертвые, и ему требовался взрослый, который скажет, что делать… а таким оказался лишь этот пьяный. И теперь…
И теперь полумертвые вдруг ожили, они исхудали, просто кожа да кости, были жесткими, словно кость, шаткими прутьями! Как они воспрянули! Справа и слева от него — напористая жизнь. Напирающая на него! Подгоняющая! Быстрее! Вниз! Туда! И Манассия, в конце бегства, обуреваемый одной мыслью: бежать! Прочь отсюда! Родители подгоняли его: сюда! Людские гроздья распадались, прядали в стороны — теперь сюда! Дальше! Щель в людской стене — скорее сюда!
Стой! Остановись! Дальше!
Бумаги, сведения, документы, справки, ответы на множество вопросов: родители, эти окостеневшие мертвые души, эти тощие плечи, на которых висела изношенная одежда былых и лучших времен, эти жесткие пальцы, теребившие его за руки и за плечи, толкавшие в спину, держали все наготове, словно лишь ради этого и жили… и в самом деле, они лишь затем и выжили, чтобы дать показания и сделать свои биографии поводом часового шуршания бумагами. Вот к чему они готовились все это время, не к гробам, не к карабканью по горам, среди пропастей и круч, не к качке на нижней палубе, не к натянутым канатам, на которые надлежало бросаться, ведь то были спальные места, метр каната, на который бросались сотни тех, кто сильнее, чтобы упасть, попасть, попасться, сколь многих прогоняли обратно в море, где они, сильные, погибали, родители готовились к этой единственной минуте: стоять напротив вот этого господина, который может поставить печать на документе.